Эровый роман. Книга вторая

– Ты можешь? Можешь… – Петр, неестественно для себя, мялся в словах. – Рассказать мне… Пожалуйста. О том, что ты чувствуешь, когда-а убиваешь? Ощущения на руках… И как ты с этим живешь? – спросил он внезапно.

– А ты? Ты не убивал?

– Это другое! То, что чувствую я, и то, что чувствуешь ты.

– Разве? А мне кажется, что убийство всегда остается убийством. Кем бы оно не было сделано. И даже под предлогом войны.

– Это все красивые слова. Лирика. Меня интересует, что тут! – и он кулаком постучал по груди. – Тут! И не лично мое отношение. А твое!

– Хы. Так, значит, ты уже определился с героем своей книги?

– Тебя не провести.

– Так это интервью? Где же блокнот?

– Я и так запомню, – неторопливо произнес Петр, впившись в меня вновь ничего не выражающими глазами.

Я приподнял ладони вверх и стал рассматривать свои руки, пальцы, линии на них. Крутить в разные стороны, пытаясь что-то ощутить. Но ничего не было. Руки как руки. Обычные мужские ладони. Возможно, чуть более массивные, чем у среднестатистического мужчины, и волосатее, со стертыми костяшками и где-то излишне натруженные до жестких непроходящих мозолей, но вполне симпатичные. Красивые прямые пальцы, аккуратно подстриженные ногти, а внутреннюю часть ладони украшают глубокие четкие длинные линии.

Он хотел от меня услышать: что я мучаюсь; что чувствую онемение на обожженных ладонях от убийства; что аллергией по телу проходит дрожь от металла, которым убиваю; что глаза мои от каждой смерти становятся все больше помертвелыми; что мне хочется от боли вскрыть себе вены; что я пылаю в агонии ночами, а дух мой в смятении; что мне плохо, когда мои моральные нравственные ценности и необходимость убивать бьются между собой; что не могу отмыться от крови, и она не сохнет на моих руках; что все дни у меня пустые и тянутся как годы, а плоть моя давно гниет от горя.

Он хотел слышать мои раскаяния: что я заблудший раб своих нескончаемых грехов; что сны мои страшные и в кошмарах; что стены сужаются и обступают со всех сторон, а дьявол плотно уселся мне на шею; что вороны, летающие надо мной, громче вещают, чем над другими, – поют песни о гибели; что камень мой на душе растет с каждым убийством и становится все тяжелее; что я – зверь, не знающий преград и не ведающий пощады; что я чувствую себя отверженным в этой жизни и исчерпанным до краев понимания; что свой сосуд души я уже давно разбил; и что, в целом, жизнь моя мрачна и в вечном тумане, а тьма вселяет в меня страх перед будущим.

Ему было интересно, что я чувствую от прикосновения с металлом оружия: как воздух режет упругая заточенная сталь, или как громкий щелчок взведенного курка вводит меня в невменяемое состояние отрешенности. Он любопытствовал сверх меры, наслаждаясь раскаянием палача. Петру был нужен рассказ о смерти, которая щерит свою пасть и науськивает меня на новое убийство – воет и просит новых жертв. А также небольшие комментарии о крови, ее запахе. Но кроме того, что она плохо пахнет и что красного цвета – мне добавить было нечего. Рассказать я мог лишь то, что пережил сам, и то в недавнем времени. Например, как чувствовал мерзко-сладковатый вкус крови в горле и ощущал, как она без стеснения там хлюпает.

Для меня это была очередная постановка, где на лице пара масок. Настоящие чувства выключены, а душа с кляпом во рту. Сценка, где я ему давал те эмоции, которые он от меня ждал. Я играл тот спектакль, о котором просили: здесь были и дрожь, которая надвигается волной от предвкушения смерти; и отчаяние, которое истомно кричит в груди; и обжигающий сухой мороз по коже, когда кто-то испускает дух; и мысли о том, как тревожит даль пустого будущего. Итогом всего этого становится потрепанный ложью собственный мир, который засыпается мною же наркотиками, как белым снегом, скрывая горы трупов до весны. Под весной он мог понимать, конечно же, припадки совести. И одержимость. Одержимость убивать – невиданная страсть, которая обостряет до предела накал внутри меня: как по венам разливается дурман с желанием убить; как чувства еще хорошего меня сбиваются в ком и прячутся от плохого меня; и стонет душа, покрытая огнем…

И он получил все эти описания. То, что я чувствую. Будет правильным уточнить эту фразу – то, что я должен чувствовать. Но не то, что есть на самом деле – не мою жизненную прозу, вымазанную кровью очередным закатом бесконечного пустого дня. Ведь закаты, которые я встречаю в своей жизни, не мутнее и не бледнее, и краски не теряют свою яркость. Скорее, наоборот: опыт прожитых дней все больше зажигает в зеркальной дали неба звезды, и каждый раз эта дивная красота неповторима – горизонт взрывается перед моими глазами огнем, в котором я не вижу кровавых красок. Только догорающее солнце, объятое пламенем, и уходящий устало свет.

– Не устал ли ты так жить, Рустем? Почему ты это сегодня сделал? Ведь ты мог его отпустить.

– Все мы по-своему устали. Не правда ли? Но работа есть работа. Ты вроде так говорил?

– Это не была работа!

– Ра-азве?

– Так точно! Ты просто убил из мести. Или какого-то похожего чувства.

– Ммм. Я и забыл. Тогда, да. Ты прав. Наверное, мне стоит пойти на его убогую могилку и положить пару цветов, словно я раскаиваюсь. Как думаешь?

– Рустем! Зачем ты играешь роль больного психа?

– Когда нужно чтобы тебя считали психом, нужно всего лишь озвучить правду. Ну, а насчет отпустить, – равнодушный океан в моих глазах выплеснул огромной волной ответ на Петра. – Нет! Не мог.

– Почему? Объясни, почему?! – он сморщил лоб в нетерпении.

– Потому что легче всего быть под маской именно психопата.

– Любопытно!

– Хы. Я тоже так думаю. Правда, психопаты убивают бесцельно. Просто так, кажется.

– Я не психиатр. Я не в курсе причин. Но и то, что я видел, подпадает под это. Что-то звериное было.

– Определись, что ли! Псих или зверь?

– А тебе что самому больше нравится?

– А это не так важно. Что-то одно всегда приедается. Так что насчет главного героя? Тебя устроит такой ответ?

– Одни вопросы! Придется слегка додумывать образ.

– На то ты и автор. Уже есть главный герой. Осталось дорисовать весь сюжет.

– А зачем? Все и так красиво. Дорисовывать придется только мелкие детали, такие как… Над этим еще нужно подумать как следует.

– А название? Оно уже имеется для такого херового романа?

– Почему херового? Неужели ты думаешь, я не смогу…

– Роман будет хороший, а герой – херовый. Извини, если ты выбрал главного героя в виде меня, то иначе и не скажешь!

– А это идея! Херо-вый роман! – Петр провел ладонью по лицу и буквально замер, обхватив пальцами выступающий свежевыбритый синюшный подбородок.

– Хы. Ты это серьезно?

– А почему нет? Ты только послушай версию! Она любопытная! Херовый – не с точки зрения плохого романа, а как акцент, что роман о человеке, то есть главном герое. А герой – это херо. Я в школе учил немецкий язык, с английским не очень, но помню, игра такая была американская. Про героев. 3 Не играл?

3

 “Heroes” – фэнтезийная серия компьютерных игр с 1995г.