Еще одна чашка кофе

Город без Коли, комната без Коли — безжизненная территория и оглушительная тишина.

Всякий раз, когда ей было плохо, трудно жить или, напротив, в прекраснодушные моменты радости, Ксения просила дочь сыграть ей на фортепиано. Вот и теперь эту невыносимую, разрывающую слух, как сотни снарядов, тишину могла заполнить только музыка.

— Танечка, сыграй мне что-нибудь! — попросила Ксения.

Таня кивнула, села за фортепиано и начала играть Второй концерт Рахманинова. Ксения вспомнила, как ее мама когда-то тоже часто просила: «Ксюта, сыграй нам что-нибудь!» А уже больной, незадолго до смерти, в суровую революционную осень, она как-то вздохнула: «Жаль умирать, на свете столько хорошей музыки!»

Ксения с детства любила музыку, хотела стать музыкантом, но несмотря на то, что в юности она отдала много сил игре на фортепиано, большим музыкантом она так и не стала. Когда-то в молодости, поняв, что настоящего таланта бог ей не дал, Ксения затосковала, но затем успокоилась, и, осознав отпущенный ей предел, нашла в себе мужество достойно, смиренно принять свое непопадание в «великие» и решила просто жить — трудиться, быть полезной семье, другим людям. Как бы там ни было, ее любовь к музыке отозвалась в дочери, а вот уже у Тани обнаружился настоящий талант. В свои девятнадцать лет Таня была зрелой, сильной пианисткой, любимицей всех преподавателей музыкальной консерватории, где она училась.

Музыка, величественная, печальная, заполняла собой квартиру, вырывалась в окна, плыла над Фонтанкой, отменяя пространство и время; c такой — человеку рождаться на свет, под такую — прощаться с миром и умирать, от такой — исцеляться от болезней и тоски.

Наконец Таня закончила играть — последний аккорд должен был стать финальной точкой, но теперь финал воспринимался как многоточие. Слишком уж все было непонятно сейчас: что будет с нами, с Родиной? Чего ждать, на что надеяться?

— А как же теперь, мам? — спросила Таня. — Что нам, что мне делать?

Ксения обняла дочь:

— Танечка, ты занимайся музыкой! Вот твое дело.

— Хорошо! — кивнула Таня.

Она подошла к открытому окну, и ее лицо озарилось улыбкой.

Ксения тоже выглянула на улицу и увидела у моста Таниного приятеля Олега.

— Ждет тебя твой кавалер? — улыбнулась Ксения.

— Да он всюду за мной как хвост ходит! — смутилась Таня.

— Но ты вроде не возражаешь?

— Не возражаю, — легко согласилась Таня. — Он — хороший. Вы потом его узнаете и поймете, что он за человек. Ну, я пойду, мама?!

Ксения смотрела в окно, как Таня шла по набережной — золотые волосы, платье в горошек, туфельки с пряжечками. Хорошенькая!

А на следующий день Таня пришла домой в новенькой гимнастерке и в солдатских сапогах.

— Мама, я ухожу на фронт! Мы с Олегом записались добровольцами!

Ксения ахнула:

— Ты оставляешь меня одну?

—Я не оставляю, мама, — улыбнулась Таня. — Я иду тебя защищать. Это разные вещи.

— Таня, я не пущу, — вскинулась Ксения. — Отец ушел, он, мужчина, должен! А тебя не пущу!

— Я тоже должна. Не надо, мам, все решено.

Ксения заплакала:

— Но как же музыка?

Таня обняла ее:

— Все будет после войны, мамочка! Мы вернемся, и будет тогда музыка!

Ксения смотрела, как собирается дочь — ни сил, ни слез больше не было.

И когда Таня спросила, сыграть ли ей что-нибудь, Ксения только слабо кивнула.

— Сегодня непременно что-то веселое! — решила Таня, и заиграла, и запела задорно:

Спой нам, ветер, про чащи лесные,

Про звериный запутанный след,

Про шорохи ночные,

Про мускулы стальные,

Про радость боевых побед!

Ксения смахнула слезу — чистые, юные, почти дети, неисправимые идеалисты, что-то вас ждет дальше?

На следующее утро Ксения провожала уже Таню.

— Только до моста, мам, дальше не надо, — попросила Таня. — А то я не выдержу — плакать начну. А мне нельзя.

Они вышли на набережную. Верный Олег ждал у моста.

Ксения смотрела на их чистые, юношеские лица и от боли и растерянности не знала, что им сказать. А ведь надо было что-то сказать, надо.

— Олег, приезжайте к нам на дачу, — растерянно промолвила Ксения, — потом, когда… — Она сбилась и замолчала.

Олег, невысокий, щуплый, тоже уже, как и Таня, одетый в военную форму, улыбнулся и пожал Ксении руку:

— Спасибо за приглашение! Я обязательно приеду!

Таня обняла мать на прощание, и они с Олегом пошли.

Ксения перекрестила их вслед. Вцепившись в ограду моста, она смотрела, как дети уходят. На середине моста Олег обернулся и помахал ей. А вот Таня шла не оборачиваясь, и Ксения знала — почему; когда уходить так трудно, лучше не оглядываться.

Таня, Танечка… Ксения прошептала запоздалые слова, которые теперь уж ни Таня, ни этот мальчик не услышат, и проговорила куда-то внутрь себя, и вверх, кому-то, кто может и должен защитить: «Господи, спаси и сохрани! Верни их домой живыми!»

Вернувшись в квартиру, Ксения упала без сил. Но на следующее утро она встала, чтобы рыть окопы, «щели», дежурить на крышах. Ей нужно было знать, что и она чем-то может быть сейчас полезна. Стране, Ленинграду, Тане и Коле.

КНИГА 2. ЧАСТЬ 2. ГЛАВА 9

ГЛАВА 9

РЕКА ПЕЧАЛИ

Ленинград менялся с каждым днем. Изменился вид города — всюду лежали мешки с песком, горы бревен, в подвалах домов расположились бомбоубежища, витрины магазинов, окна учреждений заколотили досками, а окна квартир заклеивали бумагой. Изменились звуки города; бодрые марши автомобильных и трамвайных гудков, птичий гомон, музыку игравших на танцевальных площадках оркестров сменили звуки воздушной сирены, шум авианалетов, разрывающихся снарядов и звук метронома, этого пульса несдающегося города, с его несмолкающим заверением «живы! живы! живы!». Запахи тоже изменились. Если довоенный город пах бензином, табаком, лошадьми, хлебом, то в конце осени сорок первого года в городе пахло скипидаром, тяжелым снегом и большой, страшной бедой.

Изменились и жизнь, и квартиры тысяч ленинградцев. Дом Ларичевых-Свешниковых, сам его уклад, привычная обстановка тоже переменились. Пылилось фортепиано, с которого больше никто не снимал крышку, скучала без табака Колина трубка, пустовала семейная супница, в которую раньше наливали борщ и рассольник, чтобы накормить всю семью, стоял на полке флакон с гвоздичными духами (до них ли теперь?!). И все эти приметы старого, ушедшего мира теперь казались такими нелепыми: мамины любимые «купеческие» сервизы, зонтик, портмоне, чернильница, ридикюли, шкатулочки-рюмочки-брошечки…Даже не обломки, а перемолотая мука, пыль старого, драгоценного, довоенного мира.