«Если», 2012 № 05
Шрифт:
А хлеб, который Ханна испекла, пах так вкусно…
Рыжий ковер внезапно кончился обрывом, гладкие, отполированные дождями узлы сосновых корней цеплялись за бурый склон, на дне оврага протекал чистый широкий ручей. Тут разве был овраг?
Обойти трещину, рассекшую мягкую лесную почву, не было никакой возможности, и он, вздохнув и поправив наплечный ремень, начал осторожно спускаться, придерживаясь за гладкую, плотную древесину сосновых корней. Потом спохватился: в норах и щелях под корнями мало ли кто мог прятаться. С чего это он так расслабился — это варианта, не материнка.
И все же… он не помнил этого оврага. И ручья не помнил.
Оказавшись
Все равно ведь он собирался делать привал, тогда и высушит. Когда переберется на ту сторону.
Ручей оказался от силы по колено, не так уж страшно. Чего тревожиться: рюкзак водонепроницаемый, спальник непромокаемый, хронометр водоустойчивый, что там еще… Сам не сахарный, не размокнет. Но почему-то было неприятно.
Тень прыгала по мягкому песку ручья чуть впереди, словно прокладывала путь.
Если поддеть воду ногой или ладонью, подбросить ее вверх, он помнил с детства, получатся такие круглые, разного диаметра шарики жидкого хрусталя, они будут падать, а когда упадут, то на миг вокруг каждого вырастет живая стеклянная корона, вырастет и тут же опадет, врастет обратно в воду, словно и не было ее… Он помнил, как в детстве они с сестрой любили вот так идти по кромке воды у большой реки, и маленькие полупрозрачные мальки, почти без внутренностей, но уже с глазами, прыскали в разные стороны, когда на них падала человеческая невесомая тень.
Минут через пять вода была уже по щиколотку. Ощущая, как солнце припекает затылок, он чуть изменил направление и двинулся в сторону отмели, чей мягкий язык вытянулся косо по течению. Там, чуть дальше, была удобная пологая расселина, по которой можно без особого труда вскарабкаться наверх. Черт, он не помнил ни расселины, ни ручья.
Нога провалилась по колено.
Он поспешно перенес вес на левую, но и та начала проваливаться, будто песок, до того плотный и слежавшийся, вдруг стал жидким, словно песчаная пульпа, намытая земснарядом.
Правая нога уже ушла по бедро.
Невесомая тень плясала впереди, словно так и надо. Ей-то что.
Сколько там этого песка? Где-то же должно быть твердое дно!
Тренированные мышцы сработали сами собой, без участия мозга; он резко откинулся назад, чувствуя, как врезаются в грудь ремни рюкзака, и повалился на спину и чуть на бок, непромокаемый рюкзак почему-то вдруг стал очень тяжелым и прирос к спине, точно горб, и он этим горбом ударился о твердое. В рот и ноздри хлынула вода, она была очень холодная и горькая. Почему такая холодная? Он же только что пересек ручей, и ему вовсе не было холодно. С водой хлынул песок, который набился в рот и царапал горло.
Он отчаянным усилием раскинул крестом руки — если бы не рюкзак, он бы, наверное, с головой ушел под воду, но тот же рюкзак мешал надежно укрепиться на твердом грунте, и он, кашляя и отплевываясь, царапая дно скрюченными пальцами, заерзал, подтягивая зад. Правую ногу удалось чуть вытянуть, зато левая ушла еще глубже. Он подтянулся, стараясь держать голову над водой, и завел левую руку чуть дальше, еще дальше, насколько мог. В ужасе чувствуя, что песок под бедром продолжает расступаться, он сделал рывок всем телом и, обдирая руки и спину о невесть откуда взявшиеся камни, выдернул себя из жадного песчаного рта.
Он сидел в ручье, вода доходила до горла, рюкзак плавал за спиной, точно рыбий пузырь, из носа лилась вода, сквозь
пальцы босой ноги продавливался жирный ил, в ботинке другой хлюпало, ягодицы упирались в прекрасные твердые острые камни, и все было хорошо.Он отер ладонью лицо и увидел, что ладонь розовая. Сначала подумал, что кровища течет из носа, но потом понял: просто ободрал ладонь. Ничего. До свадьбы заживет.
— Сволочи, — сказал он неизвестно кому и закашлялся.
Потом поднялся на слабые ноги и осторожно сделал шаг в сторону — чуть вверх по течению.
И опять провалился по щиколотку. Той ногой, которая была обута.
— Нет, — вновь сказал он вслух, — так не пойдет.
На стремнине ручья, который вдруг оказался совсем не по колено, а по пояс, дно было вроде бы твердое, но стоило лишь ему попробовать продвинуться ближе к берегу, как оно опять стало подозрительно уступчивым.
Очень холодная вода.
Тень нагло прыгала впереди и блики прыгали вокруг нее, словно так и надо.
«Вы чужак. Договор не подтвержден. Сколько вам идти до маячка? Двадцать каэм? По их лесу… Что ж, с богом».
Захар псих. Все на этой варианте психи. Как и на других, впрочем.
Он нагнулся и, не сводя глаз со ставшего вдруг очень далеким берега, нашарил на дне первый попавшийся камешек, вытащил его и раскрыл ладонь. Камешек был мокрый, серый и шершавый.
— Вот! — корчась от неловкости, прокричал он в пустоту, полную шума ручья и равнодушного шелеста крон. — Вот! Такой вас устраивает? Это договор. Слышите! Договор!
Камешек был совершенным себе камешком, не нагревался, не охлаждался, не вибрировал и не издавал звуков.
Ног он уже не чувствовал. Особенно ту, которая босиком.
Тем не менее он осторожно передвинул ее чуть вперед и вбок: грунт в том месте, в которое он осторожно уперся сводом стопы, оказался твердым.
Камешек он судорожно сжимал в ладони, так, что острый его край врезался в мякоть. Но на такой пустяк он не обращал внимания.
Он сидел на берегу, разложив куртку и рубаху, тепло от потрескивающего костра ласкало исцарапанные ступни. Придется шагать босиком, а это плохо. Как вообще река ухитрилась отобрать у него ботинок, тяжелый ладный ботинок на высокой шнуровке?
Он распечатал упаковку галет и на всякий случай жестянку с соком, потому что перестал доверять здешней воде.
Проверил рюкзак. Герметичность нарушилась, вещи чуть подмокли, но спальник изнутри был сухим, и образцы, собранные Захаром, тоже не пострадали.
Однако он достал и развернул только спальник: раскладывать и сушить остальное содержимое не стал, чтобы в случае чего быстро сняться с места. А собственно, в каком случае?
Ему придется ночевать не рядом с маячком, а километрах в пяти — ну и что, он успеет на рассвете. Сейчас, по темноте, да еще босиком, двигаться опасно. Небо было сухое, чистое и звездное, черные кроны сосен мазали по нему, точно малярные кисти, закрашивая огромные пылающие звезды: мир, никогда не знавший светового загрязнения. Он узнал Большую Медведицу и на северо-востоке Пояс Ориона, но и других были сотни, тысячи, причем не белых, как он всегда думал, а разноцветных — чистые цветные костры, повисшие в пустоте. Млечный Путь был страшен — светлая река с водоворотами и островами, пересекавшая небо: он вдруг подумал, что древние, помещая на небо своих богов, знали, что делали, небо несколько тысяч лет назад было для них чем-то огромным, пугающим и торжественным, не то что для нынешнего горожанина. Мы убили своих богов, когда выключили небо, подумал он.