«Если», 2017 № 01 (248)

Не шевелясь, не смея высвободиться из затянувшегося рукопожатия, задыхаясь от тошнотворного брюквенного смрада, Рахмет впал в тяжелую полумертвую дрему. Отъехать подальше, подальше, подальше…

Снилась гороподобная Хавронья, мелющая зубами-жерновами его руку, финист начальника сыска — тот клевал в лицо, норовил добраться до глаз…

Телега надолго встала. Сколько Рахмет ни прислушивался, листвяных слышно не было. Он высунулся на поверхность, жадно глотнул свежего воздуха, огляделся. Лошадка понуро стояла перед воротами в высоком частоколе одиноко стоящего в лесу поселения. Листвяные по ту сторону возились с засовами.

Медлить не стоило.

— Давай, братка, поспешай! — негромко позвал Рахмет, судорожно высвобождаясь из-под гнили.

Он все сильнее тянул на себя держащую его руку — пока среди разноцветных овощей не показалось синюшное лицо, вывалившийся язык и закатившиеся глаза беглого коренного Козявы.

Веди

Полосатую острожную рубаху пришлось бросить в болоте.

Какое-то время Рахмет бежал перелеском вдоль тракта, падая ниц каждый раз, как в поле зрения показывался обоз, самоходка или всадник.

Спешить, спешить, спешить, ныла рана на шее. Быстрее, быстрее, пока не дошла до сыскного приказа весть о бегстве Соловья, пока не лег на крыло белоглазый финист, знающий беглеца на вкус.

Рахмет ввалился в первую же придорожную корчму — как был, голый по пояс, все тело в разводах бурой болотной тины.

— За ради Мокоши-Милостивицы, — хрипло выговорил он, взглядом показывая на стойку с напитками. — Ограбили, лиходеи, и гнутой княжки не оставили!

Редкие утренние посетители с любопытством разглядывали незадачливого купчину — в такой близи от Немеркнущей бытовой разбой считался редкостью. Корчмарь, вислоусый древляной, долго изучал разбитое лицо и мокрые штаны нищего гостя. Потом вынул из-под стойки граненый стакан и наполнил его до краев мутной дешевой сивухой.

Рахмет опрокинул пойло в глотку, даже не задев лунку от выбитого зуба.

— На заставу бы доложить, — без особой охоты протянул корчмарь.

— Благодарствую, — ответил Рахмет, — сам справлюсь. Далеко ль?

Благодатное пахучее тепло расползлось в груди, и фини-стова метка успокоилась, перестала дергать почти сразу.

— С полверсты будет, — сказал корчмарь уже вслед голопузому гостю.

Рахмет обогнул заставу, едва не заплутав в дремучем бору, и снова выбрался ближе к дороге.

Вскоре ему повезло. Ветер издалека принес низкое злое мычание. Над макушками молодого березняка, подступившего к самой дороге, показались две пары саженных рогов и холмообразные загривки бычаг. От каждого шага огромных животных земля уходила из-под ног. Вереница сцепленных телег длинным поездом выползала следом за ними из-за загиба дороги.

Рахмет задолго до приближения обоза перебрался через глубокую канаву вдоль обочины — на неожиданное появление купцы могли ответить и стрелой, и пулей.

Навстречу ему, ловко прошмыгнув между шагающими столбами бычажьих ног, заспешил мужичок-древляной на толстобокой лошадке — провожатый. Он издалека показал обрез двустволки, а Рахмет успокаивающе поднял руки, предъявляя открытые ладони.

Не стоило врать бычажным про ограбленный обоз — любой уточняющий вопрос мог раскрыть обман.

— День добрый, — улыбнувшись, крикнул Рахмет, на ходу соображая, что он скажет дальше.

В итоге провожатый услышал печальный сказ недотепы-чинуши о глупом и стыдном азартном проигрыше в веселом доме на двадцатой версте. Вскоре Рахмет трясся в жесткой и душистой перевоплощенной луговой зелени, каждая травинка в палец толщиной. Словоохотливый тележник, поглядывая на дорогу, засыпал Рахмета слухами о новой древляной вольнице в Яхромском крае, о Кулябе — листвяном, поставившем поезд на полозья из беложелеза длиной в целую версту, о том, что на пятисотлетие княжьего дома выпустят новые заемки ценою в гривню. Расщедрившись, даже одолжил попутчику чистую рубаху под обещание вернуть ее не позднее третьего дня на подворье Еремеева, что в Люберцах.

Поезд вошел в пригород. По обе стороны дороги потянулись глухие заводские заборы, отороченные поверху колючим вьюном. Пыльные домишки рабочих слободок кособочились кучно, как опята на пеньках.

Внутрь кольцевой дороги бычагам ходу не было. На Люберецком подворье вокруг поезда засуетились древляные. Бычаг распрягли и отвели к исполинским стойлам, а телеги ломовыми растащили по одной. Добронравный купец сунул Рахмету несколько медяков и, подмигнув, посоветовал больше с теневыми за игру не садиться.

Не выходя с подворья, Рахмет нашел рюмочную и влил в себя новую меру духовитого посадского самогона. Договорился с обедавшим лихачом, что тот подбросит до Садового за умеренную мзду.

Немеркнущая встретила беглеца обычной мешаниной красок, звуков, запахов. На перекрестках мальчишки-вестовые выкрикивали заголовки новостных свитков. Насупленные чиновники спешили из приказов по домам. Румяные лоточницы на площадях торговали жареными оладьями по княжке за пару. В Кузьминском саду из-за деревьев звучали гусли и рожки. Задирая колени, молодые барышни крутили стремена изящных трехколесников.

Рахмет смотрел на Немеркнущую глазами постороннего — хотя как мог стать чужим единственный город мира? Прежняя жизнь кончилась, а новая еще не началась.

Уже в сумерках он добрался до Сущевки и долго ломился в дверь Служебного училища для детей древляного рода.

На стук приплелась глуховатая сторожиха Матрена, внимательно рассмотрела Рахмета в глазок, зазвенела цепочкой:

— Чтой-то вы припозднимшись нынче, господин учитель?

Темные пространства дышали недавним детским гомоном, суетой перемен, сухим порядком урочного времени. Взяв у Матрены ключ, Рахмет поднялся по лестнице в учительскую.

Поспешив к своему столу, он едва не своротил набок деревянное мироподобие, выпуклой тарелкой застывшее посреди прохода. За время отсутствия учителя его подопечные с художественного отделения построили по границе мира Великий Плетень из мятой стеклянной бумаги, окрасили черным угольные отвалы в крае Шатурском, надписали названия поселений в крае Клинском, собранных из поджиговых коробков.

Со дна нижнего ящика, из-под груды непроверенных работ, Рахмет извлек небольшой тяжелый сверток. Все оказалось на месте — три серебряные палочки в палец толщиной — нерубленые гривни с оттиском дома Мрило, и два удостоверения личности, «ульки», на Кирьяна Фадеевича и Аграфену Ратиборовну Коротаевых, супружескую пару древляного рода.

С вешалки в углу снял служебный кафтан, надел, схоронил сверток во внутренний карман, и уже собирался идти, когда за дверью послышались шаги, и на пороге встала сутулая тень.

Глаголь

— Добрый вечер, Никодим Добрынин!

— Ко-ро-та-ев! — брезгливо произнес по слогам начальник училища, цаплей вышагивая навстречу Рахмету. — Вы без спросу пропустили два урока, мы даже не успели подобрать замену. Что за орда? Извольте объясниться.