«Если», 2017 № 01 (248)
Шрифт:
«Кривда на кривду», — подумал Рахмет, выдумывая очередную небылицу.
— Обобрали меня, Никодим Добрынин, — покаянно сказал он. — Тюкнули по затылку в переулке, платье стянули, а с ним и рублевая заемка ушла, и мелочи горсть. Хорошо, добрые люди не дали замерзнуть, озолоти их Велес.
— Да уж чую, как не дали! Совсем за место не держитесь?! Пьяным заявиться в училище — постыдились бы, Коротаев!
Бочком, бочком Рахмет пробрался к дверям.
— Я очень дорожу этой работой, Никодим Добрынин, уж не гневайтесь… — и пулей выскочил из учительской.
В служебном он работал не на ставке, а сдельно,
Здесь когда-то служил еще отец Рахмета, преподавал начальное числоведение и основы веществознания — большего древляным детям изучать не полагалось. Зато другие три рода совершенствовали кудесные навыки, впитывали силу основ, составляющих мир, — земли, огня и воздуха. В училищах коренных упор делали на растениеводство и недрознатство, у листвяных — на науки о движущих силах и перевоплощении животных, теневые, по слухам, осваивали игры со словами, умовластие, народопользование.
Рахмет запомнил отца веселым и любознательным. Однажды выкопав на грядке какой-то старый горшок, отец попытался разобрать на нем полустертые надписи. Полгода таскался в городскую книжницу, сопоставлял древнюю грамоту с нынешней. Другой раз, как заправский листвяной, взялся рукодельничать, собрал из выпуклых стекляшек настоящий загляд. Ночами они с Рахметом выходили в огород и сквозь дымку, подсвеченную бессчетными уличными светильниками Немеркнущей, изучали щербатый лунный лик.
Отца отчислили из служебного, когда он из лучших своих учеников собрал кружок, чтобы считать звезды в небе. Отчислили жестко, навсегда, с «волчьей выпиской». А кроме учительства отец ничего не умел — и не захотел уметь. В один день жизнь семьи поломалась, пошла под откос.
«__», — твердил отец, подливая себе духовитого «забывая» из мутной бутылки. Больно? Забывай! Обидно? Забывай, забывай, забывай! Отец захирел, зачах и спился за короткие и мучительно долгие два года.
Рахмет тысячу раз воображал, что все пошло иначе. Не случилось бы тогда в его жизни ни Совы, ни беспредельщиков, ни взломов-переемов, ничего злого. Даже сейчас отец еще был бы не совсем старым. И они бы снова расставляли в темноте раскоряку-треногу, по очереди приникали к маленькому глазку загляда, смотрели на перекошенную улыбку блаженной Луны…
Бутырка считалась местом относительно тихим, хотя и не безопасным. Теневые, листвяные и древляные уживались здесь мирно. Доходные дома в четыре-пять поверхов понемногу вытесняли старые избы, некоторые улицы уже мостили брусчаткой, лавки и едальни не закрывались допоздна.
Рахмет вошел в тесный подъезд, поднялся по лестнице на третий поверх, постучал в дорогую резную дверь медным кольцом.
Отворил теневой. Не столько черты лица, сколько выражение легкого недоумения и едва заметной снисходительности выдавало в юноше княжью кровь.
— Скор! — изумленно сказал Дрозд, закрывая за Рахметом дверь. — Мы, как спасать его, совет держим, а он сам-сусам!
— Соловей! — из комнаты выскочил Сова, крепко сбитый конопатый древляной.
Он бросился к Рахмету, прижал к себе,
отстранил, тряханул за плечи:— Как смог?! Феодора твоя поутру ещё… А мы тут…
И снова заключил Рахмета в железные объятья.
Прошли в комнату. От взгляда Рахмета не укрылся развернутый на столе чертеж таганской пересылки.
— Всё, — сказал он, снимая кафтан, — отбегался господин Подвеев. С новой улькой — новый человек. Одно держит — со скорниловской птичкой познакомился.
Он показал Дрозду рану на шее. Тот хмыкнул, вышел.
— Ах, Соловей, ах, пташка ловкая! — довольно повторял Сова, улыбаясь до ушей. — Есть и другие птицы окромя фини-стов!
А в глазах поигрывали холодные искорки — как же ты, прохиндей, в первый же день с пересылки дёру дал? И какой ценой? Не подведет ли свобода одного всю ватагу под острог?
Дрозд принес маленькую склянку с затычкой из перевоплощенного камыша.
— По пять капель на язык. Раз в день. Может, месяц, а может, и два — пока телесный запах не сменится насовсем. У финистов память долгая.
Накрыли стол, выпили-закусили. Рахмет пересказал весь свой бесконечный день от и до, стараясь не упускать мелочей. Без доверия тех, кто рядом, ватажнику не выжить.
— И вот еще, — вдруг вспомнил Рахмет, — кто-нибудь скажет мне, что это такое?
Он положил на стол камешек-орешек, доставшийся ему на пересылке. Пока Сова вертел его в руках, Рахмет рассказал и об Алиме, и о Козяве.
Дрозд протянул к камню руку — и тут же отдернул ее, не сдержав крика. Пальцы его мгновенно налились багровым, как от ожога.
«Сбереги!» — вдруг вспомнился голос мальчишки. Рахмет спрятал орешек в карман.
— А парня я хочу выкупить. Не просто так он, вот поверьте чутью беспредельщика! Проснется, начнет права качать — пойдет свиньям на корм, ничего не узнаем.
«За беспредельное знание» — так называлось движение, к которому примыкало все больше древляных из тех, кого не устраивало место, отведенное судьбой. Они верили, что набрав больше знаний, древляные встанут вровень с остальными родами, выскочат из отведенной им колеи. Что теневые ничем не лучше остальных, что не только коренным и листвяным под силу постигать науки, что умения зависят от воспитания и образования не меньше, чем от принадлежности к роду.
«Переём» — Рахмет не любил это слово, твердое и негнущееся как беложелезный прут. Но именно с помощью переёмов ватага Соловья добывала средства, большая часть которых шла на поддержание тайных надомных училищ, оборудование испытательных и исследовательских, приобретение дорогущих научных и кудесных книг.
Но с каждым новым успехом росли и тревоги. Дом Мрило обоснованно полагал, что и мирные шествия, и все учащающиеся переёмы, и подпольные училища — лишь первый шаг к перевласти. Задержанных по кудесным делам ссылали тысячами.
Вложенное всегда возвращалось с лихвой — и не презренными гривнями, а светлыми умами, открытиями, смелыми шагами в неизведанное. Недавней гордостью ватаги стал Свод веществ, составленный в подпольной испытательной на Пресне древляным-рудознатцем Менделеем. Любое новшество, любое изобретение, догадка, придумка чтились беспредельщиками — а в каменном орешке крылась важная тайна, это почувствовали все.
— Вынуть заключенного с Таганки? — покачал головой Сова. — Да уж не в гривню встанет.