Если б мы не любили так нежно
Шрифт:
Задрожав от непомерного волнения и сладостного предчувствия, Джордж рухнул на левое колено, и над головой его блеснул окровавленный клеймор его дяди.
— Именем всех королей нашей Шотландии, — прогромыхал он, — а их более ста, именем высокороднейших Дугласов, герцогов и эрлов, баронов и рыцарей, танов и лэрдов, возвожу тебя в рыцарское достоинство за доблесть в бою. Встань, сэр Джордж Лермонт!
При этом Дуглас так ударил Джорджа по обнаженной шее, что новоявленный рыцарь едва поднялся на ноги.
— Рыцарь на час, — горько пробормотал кто-то за спиной сэра Джорджа. — Русс всех нас порешит…
— Отставить заупокойную! — рявкнул Дуглас. — Хоть час, да в рыцарях!
Так по воле Господней принял в Белой Джордж Лермонт, когда еще не развеялся пороховой дым над крепостью, рыцарское посвящение в семнадцать отроческих лет. Теперь нашего героя и смерть не страшила. Он был безмерно горд и счастлив, но из прирожденной скромности не забывал, что его герой мессир Тристан надел золотые рыцарские шпоры в пятнадцать лет!
На клейморе Огилви, доставшемся Лермонту вместе
Лермонт прочитал этот девиз и тяжко вздохнул. Несладко умирать, пусть даже рыцарем, за чужую державу, да еще не получив и первого жалованья.
Дуглас накинул на мословатые плечища свой тартановый плед со знаменитой клеткой своего клана, поглядел на польский флаг с одноглавым орлом под короной, реявший на пороховой башне, в коей уже не осталось и щепотки пороху, перевел невеселый взгляд из-под кустистых седых бровей на оставшихся в живых земляков. Впереди стояли и ждали Дугласова слова закаленные в боях дворяне — Макбет, Дункельд, Макгрегор, Кроуфорд, Марч, Керр, Думбартон, еще один Брюс, в чьих жилах доподлинно текла королевская кровь. Все они молча и покорно ждали, что скажет сэр Барни Дуглас. Прикажет биться до последнего — так тому и быть. И самый молодой рыцарь — Джордж Лермонт — тоже ждал и был готов к смерти. Но слова старого вояки Дугласа, известнейшего рыцаря, застали всех врасплох.
— Джентльмены! — держал он речь. — Я думаю, нет нам никакого резону взрывать себя вместе с крепостью, как повелел воевода Шеин русичам в Смоленске. Русские защищали свою крепость, свою землю, а мы ради кого стараемся? Ради короля Сигизмунда Третьего — этого прохвоста и сукина сына, забывшего про нас в этой дыре, оставившего нас без обещанного пороха и провианта? Этот вероломный король обманул нас, не выполнил условий нашего договора, предал нас и тем освободил от всяких обязательств по отношению к польской короне и белому орлу, забыв, что рыцари Шотландии недешево стоят. Руки наши развязаны. Сложим наши мечи и пики. Лучше сдаться на милость победителя, чем умереть за Сигизмунда. [52] Теперь не посрамим мы свою рыцарскую честь. Русские в конце концов такие же христиане, как и мы, и не признают, как поляки, пройдоху Папу Римского…
52
Справедливости ради необходимо подчеркнуть, что король Польши, несмотря на все свои старания, не смог получить от сейма обещанные дотации на обеспечение всем необходимым стойкого шкотского гарнизона крепости Белой.
Все молчали — никто не жаждал отдать жизнь за Сигизмунда.
— Moscou vaut bien une messe, — перефразируя Генриха IV Французского, сказал с бледной улыбкой Дуглас. — Москва стоит обедни!
Генрих, которому служил Дуглас, сменил веру, став из протестанта католиком. Дуглас звал своих шотландцев сменить польское знамя на знамя Москвы. Все понимали: иначе смерть. Никто не сказал ни слова. Вздохнули с облегчением: решение за них принял командир. Под волынку спели шотландский боевой гимн. Может быть, в последний раз. Кто знает, как поступят с ними эти русские!
Когда волынка умолкла, Дуглас именем Шотландии и святого Андрея приказал спустить пробитый картечью польско-литовский флаг и открыть обитые железом дубовые ворота.
Воевода Михаиле Борисович Шеин, сокольничий Царя Михаила, сам принял огромный клеймор у командира шквадрона. Вид его был весел и вовсе не грозен.
За Шеиным перед толпой служилых дворян стояли пышно одетые, знатно вооруженные воеводы — князь Черкасский и дворянин Бутурлин.
— Иноземных наймитов, рейтаров и рейткнехтов, — гнусаво произнес гортанным басом второй воевода, князь Черкасский, — надобно казнить, а коней и оружие поделить!
Дмитрий Мамстрокович Черкасский был фигурой зело колоритной. Черен и волосат, с хищным носом, изогнутым, как рог у дикого козла. Темперамент, как видно, бешеный. Ни секунды не мог он усидеть в седле, ерзал, скрежетал зубами, черные глаза метали кинжалы-молнии в пленных и вообще во всех вокруг. И конь у него горячий, норовистый, то взвивался на дыбы, то лягал кого попало. Как видно, ни конь, ни хозяин его не успели остыть после боя. Только позднее узнал Лермонт, что князь Черкасский был вовсе не русский, а сугубо восточный человек. Род свой он вел ни больше ни меньше как от кабардинского владетеля Инала, отпрыска якобы султанов арабских. В его жилах кипела и бурлила черкесская, кабардинская, ногайская кровь, не говоря уж о турецкой и арабских. В прежние времена его род резал и чекрыжил русских, но когда пала Астрахань под напором Ивана Грозного, смирились и гордые сыны Кабарды и объявили себя союзниками Ивана Васильевича. Княжна Мария Темрюковна Черкасская, девица африканских страстей, стала женой Грозного, а братья ее — его приближенными. Князь Борис Камбуларович Черкасский [53] составил выгодную Кабарде партию, взяв в жены родную сестру патриарха Филарета Марфу. Ее братья стали воеводами, окольничими, боярами. С такими родичами нетрудно было выдвинуться и Дмитрию Мамстроковичу. Впрочем, он был безумно храбр и довольно искусен в воеводстве. Пожарский посылал его в самое пекло, он освободил Антониев монастырь от казаков-черкесов и древний Углич от казаков великоросских. Перед наступлением на крепость Белую вместе с Бутурлиным выгнал он ляхов из Калуги, Вязьмы, Дорогобужа.
Теперь больше всего князя раздражало, что он начальствует правой рукой у Шеина, коего считал ниже себя по породе и отечеству.53
Первый из князей этого рода — князь Кабардинский — вышел на имя государя Ивана IV после первых побед русского оружия на Северном Кавказе. Это был князь Жеженский (Чеченский). В начале XVII века князья этого рода писались Черкаскими, еще позднее Черкасскими.
Лермонт и другие шотландцы ни бельмеса не поняли, но вид и тон князя Черкасского не предвещали им ничего хорошего. Изрядно напуганный, Лермонт не слишком удивился бы, если бы этот неизъяснимо страшный человек пыхнул огнем из вывороченных ноздрей.
— Истинно так! — подтвердил дискантом воевода Михаил Матвеевич Бутурлин. — На кол их всех! — Он был почти так же черен и свиреп с виду, как князь Черкасский, и объяснялось это также его происхождением: Бутурлины вели начало от «мужа честна» по имени Радша — выходца из угров (венгров) земли Седмиградской (Трансильвании) при святом благоверном великом князе Александре Невском. Бутурлины были знаменитыми воеводами и окольничими при Иване Грозном, дрались против крымских татар и черемисов, горцев и турок, обороняли Смоленск, потрошили польского воеводу Лисовского на Москве-реке у Медвежьего брода. (Род Бутурлиных, увы, скоро выродится: Петр Иванович приобретет печальную известность устроителя пьяных оргий при Петре Великом под именем князя Папы. Александр Борисович прославится как один из любовников Ея развратнейшего Императорского Величества Елисаветы Петровны и командир Ея Величества Кавалергардского полка. За амурные заслуги Императрица пожалует его в графское Российской империи достоинство). Сам Михайло Матвеевич был достославным царским воеводой. В прошлом, 1612 году разгромил он под Рязанью воровского казачьего атамана Заруцкого, казнил множество русских смутьянов, коих ненавидел пуще иноземных врагов. [54]
54
Как удивился бы Джордж Лермонт, узнав, что он породнится в Московии через своих потомков с семьей Бутурлиных, а через нее с Александром Сергеевичем Пушкиным, так как древние роды Пушкиных по материнской линии восходили к общему с Бутурлиными новгородскому предку по имени Радша (Радислов!). Назовем наиболее известных в России родных этих дворян: цари Романовы, Мусины и Мусины-Пушкины, Кологривы, Чортовы, Мятлевы, Булгаковы, князья Голицыны, Головины, Черкасские.
Судя по генеалогическим документам, Бутурлин был соратником князя Пожарского, национального героя нашего, любимого и чтимого с детства. Вот что говорится в цитируемой мною «Истории родов русского дворянства»: «Окольничий Василий Бутурлин, воевода новгородский (1611 г.) в следующем году явился одним из влиятельнейших соратников Дмитрия Пожарского». Это он, Василий Иванович Бутурлин, даровал жизнь Джорджу Лермонту.
Охнув, царский окольничий привалился к стволу пушки. Тяжко раненный Огилви в плечо при штурме Белой, он жаждал крови, отнюдь не считая вслед за Евангелием, что отмщение принадлежит Господу.
Лермонт и его друзья по несчастью переглянулись. И Бутурлина они поняли без толмача. Уже двое воевод высказались за казнь!
Повесил голову Джордж Лермонт, заскучали джентльмены. Крепко подвела их госпожа удача!
Все глаза теперь были прикованы к главному воеводе. Михаиле Борисович Шеин был настоящим русским богатырем, истым великороссом: широкое, дышащее отвагой славянское лицо, смелый взор ясных голубых глаз, длинные светло-русые волосы на голове, а борода и усы темно-русые. Лермонт сразу почувствовал, что он на голову выше двух других воевод. От его слова зависела судьба пленных — как скажет, так тому и быть. Польские наемники пришли бы в ужас, знай они, что довелось претерпеть Шеину в польском плену.
Дуглас негромко сказал своим:
— Это Шеин — тот самый, что геройски оборонял от поляков Смоленск. А настоящие герои всегда великодушны!
— Мы покажем ляхам, — объявил Шеин, — как русские поступают с пленными!
Лермонт понял одно — русские не станут казнить пленных.
— Не бывать по-вашему, воеводы, — властно прогремел Шеин, — эти немчины вышли на государево имя и будут служить Царю нашему Михаилу Федоровичу, и ежели есть среди них шляхтичи, так будут взяты они шляхтичами-рейтарами в службу государеву с особым иноземческим жалованьем. А прочие будут служить с ними рейткнехтами.
Он милостиво глянул на приунывших голобородых пленников, расправил роскошную браду, закрывавшую перси, словно два крыла.
— Шкоты? — добродушно осведомился Шеин, обращаясь к пленным на ломаном польском языке, ибо шкотского на Руси никто не знал. — Вижу по крестам андреевским, что сыны вы славной Шкотии, знаменитые на весь мир рыцари великородные. Доблестные воины! Вы служили польскому Царю Жигимонту — Сигизмунду Третьему не за страх, а за совесть, верой и правдой, а он, пес смердящий, оставил вас, славных рыцарей, на погибель. Ежели бы вы не сдались, я взял бы крепость завтра, пройдя в нее по вашим трупам. Но я не Иван Грозный, кой, справляя тризну по убитому в бою Малюте Скуратову в Ливонии, сжег на кострах немцев и шведов. И зачем вам помирать за Жигимонта, переходите, рыцари, с ратниками и холопьями, всей дружиной на нашу сторону, под знамена нового Царя государства Московского Михаила Федоровича, заступника святой христианской веры, коя, как и у вас в Шкотии, а не у ляхов, знать не желает Папу Римского.