Если бы я не был русским

И с каждым днем слухи эти, несмотря на все усилия ведомства Ал. Исаича, становились все упорней и как духовная гонорея (наряду с гонореей обыкновенной) расползались по всей земле русской от края и до края.

Тогда-то и начались первые левитации среди подростков, лесным пожаром перекинувшиеся на взрослое поголовье трудовиков. Люди улетали в небо целыми батальонами, и назад никто не возвращался. Сначала летунов пытались расстреливать пулеметными очередями, зенитными и ракетными снарядами, но стало не хватать боеприпасов и к тому же было зарегистрировано два случая левитации боевых расчетов зенитчиков. Несколько помогло вначале барражирование над опасными территориями истребителей и самолетов сельхоз. авиации с распылителями отравляющих веществ, но не надолго. Столь непродуктивные методы разбазаривания военной техники, производительных сил и единиц трудящихся продолжались до тех пор, пока по совету одного тоже радиоактивного ученого-мутанта Ал. Исаич не предложил меры предупредительного свойства. Под его руководством был разработан и блестяще осуществлен проект создания предохранительной ловчей сети, подключенной к мощным генераторам высокочастотного напряжения. Сеть раскинулась над любыми мало-мальски населенными территориями страны Советов и в идеале должна была покрыть всю шестую часть планеты Земля. После осуществления первой половины этого эпохального замысла Ал. Исаич и удостоился год назад ежесубботней игры в нарды с самим ном. 1. Левитации повсеместно прекратились, и все пошло своим чередом, пока полгода назад из достоверного агентурного источника не поступил первый тревожный сигнал о провокации. Несколько воспитанников школы благородных юнцов, находящейся под особым патронажем Кремля, на глазах у ошеломленного преподавателя, только что начавшего курс экзотических и эзотерических массажей, бесследно провалились под землю. Следов подкопа или иных природных пустот на этом месте обнаружено не было, и показания преподавателя в местных органах безопасности сочли за провокацию зарубежных разведок. Но случай этот оказался, увы, не единственным, и за последний месяц министерство госбезопасности буквально завалили сообщениями с мест о все учащающихся исчезновениях представителей самых разных слоев населения. Положение требовало срочных и решительных мер, но каких, вот вопрос? Не принимать же всерьез предложение этого шута горохового «академика» Лысенко, еще до начала провализации производившего опыты по скрещиванию людей с растениями и якобы выведшего подобие древних кентавров, которые можно было сажать в землю возле станков и в других необходимых местах, словно деревья. Они не могли никуда убежать, а после смерти, срубленные и распиленные на доски или на дрова, в зависимости от качества, еще раз служили верой и правдой оставшимся в живых. Но завершение опытов «академика» требовало слишком много времени, и к тому же ему тоже были необходимы девочки от 10 до 16 лет и в немереном количестве, что становилось уже обременительным, имея в виду запросы главного потребителя — Кремля. К тому же, два, якобы удачно выведенных и посаженных возле мавзолея древесных кентавра вступили в недозволенную сексуальную связь с почетным караулом и в конце концов левитировали вместе с корнями, могильной плитой кого-то из членов политбюро и четырьмя солдатами караула прямо во время последнего первомайского парада. Их даже не успели сбить ни ракетчики, ни летчики-истребители, за что маршалы ракетных и военно-воздушных сил были четвертованы на пороге мавзолея.

Надо сказать, что с тех пор, как мумии товарищей Хеопса и Хефрена были торжественно водворены в мавзолей на Красной площади вместо трухлявых останков Клавина, казни у подножия мавзолея случались редко и за чрезвычайно тяжкие преступления, такие как: разговоры о том, что находится за Великой Русской Стеной, самовольную дефлорацию кого бы то ни было, скопление более, чем десять человек в одном месте без спец. разрешения и т. п. поступки.

Замена мумии Клавина на мумии фараонов произошла следующим образом. Отягощенный бременем лет и событий Сам забыл, кто такие фараоны и чрезвычайно мучался, вспоминая значение этого слова. Вероятно, его подкорка хранила воспоминания о фараонах-полицейских из его далекой разбойной юности, ибо полицейских в дореволюционной России называли фараонами. Но кто-то из молодых референтов подсунул ему дешевый американский боевик из жизни доисторического Египта в неподдающихся осмыслению от переизбытка фальшивой роскоши голливудских декорациях дворцов, пирамид и восточных оргий.

— Слюшай, — сказал вождь после просмотра фильма кому-то из членов ЦК, — как харашо аны всэ прыдумалы. Народ всэ врэмя трудитса, трудитса, даже адежда иму нэ нада, на работе и так тэпло. А таварыши фараоны думают, думают и атдыхают, атдыхают, атдыхают… Пачэму ми так нэ можем, а?

Ровно через три дня на стол Иосифу Виссарионычу легла книга двух авторов, товарищей Хеопса и Хефрена, содержащая конструктивную критику всех фаз капитализма вплоть до его загнивания в период весеннего разлива Нила, а также пути преодоления некоторых мелких недостатков в начальной фазе построения социализма. Почтенный сей труд носил вполне научное название: «К вопросу о сфинкс-демократии в верховьях Иртыша» и вызвал неподдельный интерес у вождя народов, который бежал однажды с проклятой царской каторги именно в верховьях Иртыша. Эта книга и определила диалектику развития коммунизма на ближайшие 500 лет. По примеру великих учителей были начаты грандиозные стройки эпохи: Великая Русская Стена высотой 50 метров, со всех сторон надежно ограждающая страну Советов от враждебного капиталистического окружения; а также строительство статуи товарища Сталина, голова которой, по расчетам советских ученых, должна была наблюдаться из любой точки страны Советов, даже самой удаленной. В глаза вождя предполагалось вмонтировать мощные лазерные прожекторы, и для того, чтобы вождь символически мог окидывать ястребиным взглядом все уголки своей державы, голова должна была вращаться на плечах статуи со скоростью 360 градусов в 24 часа.

Глеб не спал уже третью ночь, но, притворяясь спящим, мерно дышал с закрытыми глазами, лежа навзничь, с руками, по инструкции вытянутыми по швам и поверх одеяла. Инструкция уже давно не мешала спать таким образом, ибо брала верх многолетняя привычка. А исчезновение рук каралось весьма жестко, вплоть до стерилизации. Но онанизм, как самая доступная форма удовольствия, все равно процветал вовсю, трансформируясь в самые причудливо сублимированные ухищрения. Так, некоторые умудрялись задерживать мочеиспускание на 3–4 дня и испытывали оргазм во время испражнения, происходившего тоже под неусыпным наблюдением охраны. Приходилось «кончать» не дрогнув ни одним мускулом на лице и не издав никакого подозрительного звука. Но этот простой секрет раскрылся довольно скоро, и в обязанности охраны и бригадиров теперь вменялось перед сном бегать по рядам животов, а на особо подозрительных можно было попрыгать вволю. Существовало еще десятка три необычных и секретных способов самоудовлетворения, так как настоящий секс являлся привилегией руководящих товарищей и передовиков труда, награждаемых 2-3-дневными путевками в «санатории» с персоналом противоположного пола за подвиги, непосильные обыкновенным трудовикам-доходягам. Нерадивым работничкам за всю жизнь не удавалось увидеть существ противоположного пола, но, впрочем, так называемая жизнь их длилась не долго, ибо труд-чудодей, особенно ударный, не позволял засиживаться дольше 25–30 лет. Странным было и то, что при столь фантастически изнурительном 14-часовом рабочем дне и питании исключительно морскими водорослями люди еще испытывали какие-то чувства, кроме желаний есть и спать. Но они испытывали их, и первоначальные опыты всеобщей стерилизации, начатые так успешно несколько лет назад, были вскоре свернуты ввиду исчезновения стимулов к труду, продолжению жизни и тотального равнодушия масс к своей дальнейшей судьбе. В то же время правильно дозируемый секс творил чудеса. Так, рачительный и мудрый начальник мог поощрить ценного работника прямо на рабочем месте разрешением помастурбировать вволю или позволить бригаде ударников получасовое групповое развлечение под бдительным оком начальства и охраны, наблюдая эти быстрые и трогательные акты товарищеского взаимопонимания и взаимопомощи, никому из наблюдающих и в голову не приходило обозвать их какими-нибудь сексуальными извращениями. Но Глеб, раньше относившийся к подобным вещам как к должному, теперь в приступе бессонницы содрогался при воспоминании о каком-либо «поощрении». Бригадиром он стал недавно за недюжинную силу, скромность и, главное, отказ от индивидуальных и массовых «поощрений», мотивируя его тем, что «это» ему не интересно. Для 20-летнего трудовика карьера вырисовывалась вполне приличная. На глаза начальству он попался во время разборки знаменитой Магнитки, когда без сна и отдыха, и в дождь, и в вёдро огромной кувалдой и ломом сносил он бетонные стены, круша металл, окаменевший цемент, как сказочный Стаханов из мифов дохеопсовской эпохи. Хвалёные творения первых комсомольцев, старавшихся не один год, Глеб с сотоварищами развеяли в пух и прах буквально в несколько недель и водрузили посреди пустой и голой равнины победное знамя с головой т. Сталина в виде ушастого сфинкса на белом полотнище. Сначала он правил своей старой бандой, в которой еще недавно получал порцию зелёной баланды наравне со всеми, но вдруг, среди ночи вызванный в административный барак и сверенный своими ответами с собственным личным делом, был объявлен командиром женской бригады, брошенной на подмогу мужчинам ввиду необычайности и срочности нового задания. Эксперимент рискованный, но, учитывая личные моральные качества Глеба и надёжную охрану как у мужчин, так и у женщин, начальство рассчитывало на полный успех.

Он увидел её задолго до того, когда она отозвалась на свой номер и сделала шаг из строя. Все остальные полсотни девушек и десяток их охранниц промелькнули в его мозгу, как снежинки в докучном порыве ветра, а из снежного вихря явилось нечто, изменившее вдруг все цвета, запахи и звуки мира и сконцентрировавшее сознание на чём-то абсолютно неосязаемом до этого мгновения. Сквозь её глаза он словно увидел мир иной, загадочно-торжествующий, как будто знакомый и пугающе неизвестный на самом деле. Ему было неважно, какого цвета ёжик коротко стриженных волос на её голове и прямы ли её ноги, скрытые безобразными шароварами, и как плотно притерлись выпуклости грудей к измазанной извёсткой майке. В том, что она была прекрасна, он не сомневался уже ни на секунду. И как со дна преисподней к нему едва пробивался голос начальника охраны, вещавший, что если хотя бы с одной девушкой (а вся их полусотня состояла именно из девушек) случится превращение в женщину, отвечать будет он, бригадир Глеб, номер такой-то и его найдут даже под землёй, чтобы затем отвести в яйцерезку.

— Смотрите мне, — дополнительно пригрозил начальник Глебу и командирше женской охраны. — Тёлки предназначены для партсанаториев и будут проверяться на целостность каждый день в медпункте. До охраны мне нет дела и это ваша забота, — тыкнул он пальцем в пышную грудь командирши.

— Пусть зря ноги тоже не растопыривают, узнаю что — выдеру как Сидорову козу. Но за одну порченную тёлку отвинчу головы всей охране!

Работали над разборкой шикарной виллы одного из членов ЦК, на ухо передавали друг другу фамилию Пельше. Она оказалась в зоне сплошной «трамбовки» — там, где сносилось все: деревья, дома, поля, пригорки и небольшие речки. Но виллу с ценным художественным интерьером, бассейном и статуями в парке надо было не развеять в пыль, а демонтировать аккуратно и без потерь, для чего и понадобились девичьи пальчики.

Первые дни Глеб работал как в бреду, на автопилоте, всё время ощущая её присутствие в каждой секунде времени и каждом сантиметре пространства. Она тоже как будто поглядывала в его сторону, и, когда однажды он помог ей снять тяжелую картину в бронзовой раме, грудь и мозг его едва не лопнули от переполнивших их чувств. Между тем многие предметы обстановки и вещи на этой странной вилле поражали воображение не только девушек, то и дело ахавших то в одном конце дома, то в другом, но и самого Глеба, успевшего за свою недолгую жизнь повидать всякого. В спальне стены, потолок и даже пол сплошь состояли из зеркал, а огромная кровать посреди спальни могла вибрировать и покачиваться, приводимая в действие хитрым механизмом. Повсюду висело множество картин с сюжетами, от которых у пышногрудой командирши охраны краснела шея. И девушки, и Глеб натыкались на кипы журналов с картинками сексуальных оргий и красочных снимков всей палитры физиологической активности мужчин и женщин. В огромной ванной комнате, тоже сплошь в зеркалах, рядом с двумя нежно-фиолетового цвета унитазами находились еще два подобия упрощённых унитазов, а на дне огромной круглой ванны Глеб нашел электрифицированное подобие мужского члена, только значительно больших размеров.

— Говорят, этот Пельше едва ноги передвигал, — шепнул на ухо Глебу как-то зашедший для проверки хода работ начальник, сам обалдевший от увиденного. — Оно и понятно, почему.

Осматривая подвалы, заваленные всяким хламом, Глеб наткнулся на железную дверцу в самом дальнем конце подземелий. Ее сталь с трудом поддавалась его инструментам, и ему пришлось изрядно попотеть, чтобы свернуть засов и замок. Никто не видел и не слышал его манипуляций в подземелье, так как по наитию Глеб проделал все это в отсутствие трудовиков и охраны. За дверцей оказался потайной ход, и, снеся в него найденный наверху исправный электрический фонарь, он задвинул дверцу снаружи до поры до времени огромным сервантом с битыми стёклами.

Эта белобрысая охранница поглядывала как-то странно на Глеба с самого утра. Он и не заметил, как она подобралась к нему в одном из чуланов, где он только что примерился обрушить полки. Почувствовав её, он повернулся как раз навстречу двум тяжёлым, чуть отвислым грушам с огромными коричневыми блюдцами сосков, вывалившимся из расстёгнутой куртки вместе с кислым запахом пота и чего-то наподобие пара из женской парилки. Она стала теснить его к стене, и когда отступать было некуда, он закрыл глаза и, защищаясь, поднял руки, в которых оказалась её твердая и словно бы не женская плоть. Пока он пытался вызволить руки из западни этой плоти, она расстегнула застёжку его арестантских шаровар и холодно-влажной наглой рукой сжала в горсти все, что скрывалось у него между ног. Спустя минуту она резко оторвалась от ошеломленного кролика и, распустив ремень своих форменных брюк, предала их воле земного притяжения. А потом, отвернувшись от него и согнувшись пополам, словно в поисках чего-то очень важного, стала настойчиво тыкаться в него своим твердым и тоже влажным задом, приговаривая при этом: «Ну, давай, давай, давай». Но он только содрогнулся от этих жаждущих толчков, как дом, подлежащий разрушению и сносу под ударами чудовищной металлической «бабы», и не делал ни одного движения, обмерев душой и телом. Когда она выпрямилась, лицо её было багровым и пухлым от прилившей крови. Резко воздев опавшие брюки, она пошла прочь, застегиваясь на ходу, но вдруг приостановилась и, не оборачиваясь, оттопырила одну ногу. Раздался баритональный хрюкающий звук, и, расхохотавшись, она исчезла в проёме двери в конце коридорчика, ведущего к чулану.

Он не думал, что протянет долго после случая в чулане. Ей ведь стоило сказать лишь слово, и его бы кастрировали или, ослепив, сослали на страшные шахты Новой Земли, где заключенные выживали лишь несколько месяцев. Но она почему-то молчала и, лишь проходя мимо Глеба, издавала губами тот самый баритональный пукающий звук. «Загадочные существа женщины», — в очередной раз подумал Глеб и, улучив момент, когда она скрылась где-то в анфиладе комнат, бесшумно вошёл в запримеченную им раньше дверь.

Она осторожно сворачивала снятые с окон гардины, заслоняя собой предзакатное солнце в окне, и ореол вокруг её головы почудился Глебу водопадом золотых волос. Длина свободно растущей женской гривы являлась весьма волнующим вторичным половым признаком в среде в основном бритоголовых трудовиков, и то, что на мгновение она явилась ему в облике феи его сумасшедших видений, стало неоспоримым доказательством неизбежности происходящего. Она была табу и грешнейшим из святотатств этого мира. В ней заключались неизбежные боль и страдания, грядущие вслед за грехом, но словно половинка магнита, она втягивала его глаза, ум, душу и тело в эту божественную ауру несуществующего золота волос, на лучах которой было написано: «мучение, наслаждение, боль, экстаз, грех, удовлетворение, огонь, благоуханье». И, вытянув перед собой руки, словно слепой, Глеб отдался на волю магнита судьбы, и она, не произнеся ни слова, повернулась ему навстречу. И вдруг сияющая аура вокруг головы её погасла, лицо побелело, как мрамор одной из парковых статуй, а лепестки губ съежились и почернели в сдавленном восклицании. Глеб обернулся, и кровь зашипела у него в ушах. В дверях стояла белобрысая охранница. Она резко хлопнула дверью, и торопливые шаги её застучали в глубине дома.