Если небо молчит

– Я вынужден, – подтвердил Максим. – Несмотря ни на что – я совсем один… Как пес. Как подранок, отбившийся от стаи и все-таки выживший. – Его голос дрогнул. – Родители, немногочисленные приятели, женщины – не в счет. Они меня не понимают и даже при желании не могут разделить со мной мой мир: мои проблемы, радости, печали и успехи.

– А ту женщину… – Михеева запнулась. – Вы…

– Никогда не любил, – опередил ее вопрос Танкован. – Нам было по восемнадцать. За плечами – школа. Впереди – вся жизнь. Нам казалось, что пока она не началась – можно все. Знаете, как на репетиции в театре. Перед премьерой не грех и подурачиться на сцене и покривляться – словом, успокоить нервную дрожь, дать волю бесшабашности, пока не пришла пора ответственности. Режиссер простит, потому что знает, что свою роль нам еще предстоит сыграть десятки, сотни раз. А сейчас, за опущенным занавесом, пусть поваляют дурака… Пускай порезвятся, пока не прогремели литавры и не вспыхнули софиты.

– Значит, вы порезвились, – подытожила Татьяна. – А как пришла пора ответственности – нырнули в кусты, правильно?

У Максима дернулась щека.

– Неправильно, – отрезал он. – Я не боюсь отвечать за свои поступки. Но как только меня начинают шантажировать… Ребенком или… чем-то еще… – Он вспомнил Светку и со злостью хлопнул ладонью по столу. – Я оставляю за собой право поступать так, как сочту нужным! И с этого момента чувствую себя свободным от любых обязательств!

– Эта женщина шантажирует вас ребенком? – удивилась адвокатесса.

– Она не оставляет надежды вернуть меня, – интимно пожаловался Танкован. – Не имея на это никакого морального права.

– А сын? – не унималась Михеева. – Разве ваш сын не дает ей такого права?

– Кто ее просил рожать? – вскипел Максим. – Она даже не посоветовалась со мной! Даже не призналась в том, что беременна! Просто поставила перед фактом, когда мальчику был почти год. А это что значит? Это значит, что она сочла возможным принимать решение самостоятельно и поэтому не имеет права ни с кем делить ответственность за него!

Татьяна, казалось, задумалась.

– И все-таки… – пробормотала она. – Неужели в вас не шевельнулись отцовские чувства? Неужели вам ни разу не хотелось повидать своего ребенка, обнять, прижать к себе? Как бы вы ни относились к его матери, он ведь ваша плоть и кровь, и он ни в чем не виноват!

«Тебе-то что за дело, моралистка хренова?!» – хотел крикнуть Максим, но сдержался, сокрушенно покачал головой и, как ему показалось, очень трогательно вздохнул:

– Конечно, хотелось, Таня… Я ведь… Я ведь мечтаю о семье. О настоящей, крепкой семье, где все построено на чистой взаимной и искренней любви, а не на обмане и шантаже. Вы правы: дети не в ответе за глупость родителей. Они вправе рассчитывать на их любовь, несмотря на то, что между самими мамой и папой никакой любви нет в помине.

Танкован заметил, что адвокатесса отвела взгляд и часто заморгала.

«Браво, Макс! – похвалил он себя. – Ты нащупал у этой ледышки теплое место!»

– Если бы вы знали, – с жаром продолжал Максим, – как я одинок! Ведь то, в чем я признаюсь вам – совершенно постороннему человеку, – мне совершенно некому открыть! Сколько раз в мечтах я рисовал себе самую красивую, саму лучшую из картин, какие только бывают на свете! На ней – я неизменно в окружении любящих и любимых людей: милой, чудесной жены и очаровательных ребятишек. Их много – может быть, четверо, а может, и больше… – Он наклонился через стол к Михеевой. – Вот почему мне особенно больно, когда мои чувства пытаются сделать разменной монетой, когда разыгрывают корыстную карту, а главный джокер в колоде – ребенок!

Она шмыгнула носом и подняла глаза к потолку, стесняясь выступивших слез.

«Ай да Максик! Ай да сукин сын!»

– Мне кажется, я вас понимаю…

– Вряд ли, – сухо заметил Танкован. – Вы способны заметить во мне только то, что на поверхности. Видите защитную маску циника, бездушный грим, нанесенный небрежными мазками.

– Я всегда думала, что чувство вины, а тем более горе сближает, – медленно произнесла адвокатесса, извлекая из очечника носовой платок. – Я была убеждена, что ребенок, а тем более его смерть не могут быть для родителей всего-навсего аргументом в споре…

– Вы о чем? – насторожился Максим.

Татьяна промокнула глаза платком и надела очки.

– Два года назад я потеряла ребенка, – глухо сказала она и, не зная, куда деть руки, убрала их под стол. – Дочку…

– Боже! – прошептал Танкован. – Какое несчастье! Сколько лет было крошке?

– Нисколько. Это был выкидыш. – Михеева опять сняла очки и тщательно протерла стекла платком. – Общее горе не сблизило нас с отцом ребенка. Напротив, я почувствовала, что начинаю его ненавидеть, понимаете? Как будто он был виноват в том, что случилось! Умом я понимала, что не права, и злилась на себя. Но чем больше я упрекала себя в холодности к этому человеку, тем больше он меня раздражал. И я ничего не могла с собой поделать… – Она уронила руки на стол.

– И что? – Максим внимательно наблюдал за ней. – Вы расстались?

Татьяна скорбно покачала головой.

– Я сделала попытку. Но когда он понял, что я готова его бросить, в него словно бес вселился. Он плакал, кричал, умолял, угрожал, а потом обвинил меня в том, что это я не уберегла нашего ребенка. Он заявил, что теперь до конца жизни я не смогу оправдаться перед собой. И перед ним…

На ее глаза снова навернулись слезы.

– Вы до сих пор вместе? – уточнил Танкован.

Михеева пожала плечами.

– Вроде вместе… А вроде и нет. Знаете, и не чужие, и не близкие. – Она неопределенно махнула рукой в глубь квартиры. – Он появляется здесь иногда. Но в основном звонит, справляется о моих делах, самочувствии. Ему удалось поселить во мне чувство благодарности за то, что вот, мол, я – такое ничтожество, а он до сих пор любит меня.

Максим вспомнил странный телефонный звонок в машине и свои подозрения относительно возможного соперника.

«Здравствуй… Не волнуйся, у меня все в порядке… Как будет возможность – позвоню… Да… И я – тебя…»

Он с сомнением покачал головой.

– Вы производите впечатление сильной, волевой, решительной женщины. А тут послушать – не иначе зомби… Тряпка какая-то, уж простите за определение.

– Вот именно, что произвожу впечатление, – горько усмехнулась Татьяна. – А на деле – тряпка и есть. Слабая, безвольная и запуганная. Боль потери, оказывается, со временем перерастает в страх, рождает чувство вины. А это – тяжкий груз. Еще более тяжкий, чем сама боль.

На кухне что-то щелкнуло. В глубине неиссякаемой радиоволны жизнерадостный мужской голос объявил, что в Москве полночь.

«Вот они, комплексы, которые я в тебе сразу распознал! – мысленно воскликнул Максим. – Холодность и деловитость искушенной бизнес-леди соседствуют со страхом, неуверенностью в себе, чувством потерянности и ненужности. Типичная фобия дурнушки, которая ни для чего, кроме работы, не годится и ни для кого, кроме клиентов, не хороша!»

– Вам не следует себя казнить, – сказал он вслух. – Вы – чудесная женщина: умная, добрая, тонкая, искренняя и… красивая. Безнадежный кретин или даже подлец тот, кто этого не понимает. Грустно… – Максим обхватил руками голову. – Грустно, что и вы сами забываете об этом, не верите себе, бежите от сознания собственной незаурядности.