Если суждено погибнуть

Она не выдержала, всхлипнула:

— Саша!

Штабс-капитан приник к ней, взял Варины ладони в свою руку, погрел их, ощутил на своей щеке Варины слезы — вытекли неосторожно; секущая жалость полоснула его по сердцу с такой силой, что он едва не задохнулся.

Рядом в санях лежал Дремов, около него хлопотал старик Еропкин. Неожиданно старик выпрямился, огляделся озабоченно:

— Священника бы! — Хлопнул себя ладонями по бокам: — Вот мать честная! — Он снова огляделся, в следующую секунду обогнул сидевших у костра людей исчез в ознобном красноватом сумраке.

Ночью мороз, как правило, прижимал здорово: если днем он не поднимался, а точнее, не опускался за отметки «тридцать три» — «тридать пять», то ночью из-под земли вдруг накатывал тяжелый далекий гул, воздух делался крепким и горьким, как спирт, обретал такую плотность, что его, казалось, можно было резать ножом, гул исчезал, и делалось нечем дышать.

Прижал мороз и сейчас. Павлов нагрел у костра тулуп, накрыл им Варю:

— Погрейся!

Сверху натянул плотную меховую полость.

— А ты? — тихо спросила Варя. — Чем накроешься ты? Холодно же — видишь, как земля гудит.

— Это не земля гудит, а нечистая сила, спрятанная в ней, пытается одолеть нас, у нее ничего не получается, вот она и воет от досады.

— Сказочник. — Варя улыбается.

Старик Еропкин вернулся с сутуловатым прихрамывающим человеком — священником одного из ижевских полков, подвел его к возку.

Священник опустился на колени перед Дремовым, тот словно почувствовал его, просипел что-то невнятно. Священник перекрестил Дремова, произнес несколько слов шепотом. Слышал он их, вероятно, сам да еще Дремов; штабс-капитан, например, ничего не услышал, но слова возымели действие — Дремов открыл глаза.

Густые пшеничные усы его дрогнули, взгляд сделался осмысленным, влажным.

— Грешен, батюшка, — отчетливо, стараясь выговаривать каждую букву, произнес он.

— Все мы грешны... Бог простит. — Батюшка перекрестился сам, перекрестил Дремова.

Дремов раздвинул губы в покойной улыбке: как всякий православный человек, он не хотел умирать без покаяния, плохо это — представать перед Господом в грязи грехов; внутри у него снова раздалось сипение, задавило его, лицо у Дремова сделалось синюшным, в следующий миг в горле словно образовалась дырка:

— Сы-ы, сы-ы... — выбило из горла воздух. Дремов выгнулся на возке большой слабеющей рыбиной, не сводя глаз с батюшки, тот все понял и поспешно поднес к губам Дремова крест.

— Сы-ы-ы-ы, — просипел Дремов вновь, губы у него задрожали, он потянулся к кресту, коснулся его ртом, и в ту же секунду дыхание в Дремове угасло.

— Все, отмучался, родимец, — произнес кто-то из темноты, голос был знакомый, но Павлов его не узнал.

Батюшка положил ладонь на глаза Дремова, прикрыл ему веки, глухим сострадающим голосом прочитал молитву.

— И покаяться не успел наш Дремов, — горько проговорил старик Еропкин, хватил распахнутым ртом чересчур много холодного воздуха, закашлялся.

Священник поднял на него строгий взгляд:

— Успел. Да потом, солдату, умершему на поле боя, покаяния не надо. Господь принимает солдат такими, какие они есть, — без покаяния. — Священник снова перекрестил Дремова.

Старик Еропкин последовал его примеру. Штабс-капитан тоже перекрестился.

Слишком тонка перегородка, которая отделяет бытие от небытия, слишком легко, оказывается, можно проломиться через нее либо просто переступить через порожек и очутиться по ту сторону бытия, в небытии, в мире, о котором человек только догадывается, но ничего толком не знает.

Штабс-капитан ощутил, как у него расстроенно задергалась щека, прижал к ней пальцы. Вгляделся в лицо Дремова. Тог был старше его всего на несколько лет — года на четыре, кажется, но и этой малости оказалось достаточно для того, чтобы голову у Дремова обильно запорошила седина. На глаза Павлову налипло что-то невидимое, мешавшее смотреть, он протянул руку к Дремову, коснулся пальцем его щеки — попрощался.

Есть поверие: чтобы покойник не приходил во сне, его надо обязательно коснуться пальцами. Варя, лежавшая рядом с Дремовым, закрыла глаза.

Штабс-капитан взял в руку ее пальцы, холодные, тонкие, поднес к губам. Варя глаз не открыла — то ли забылась, то ли заснула.

На каменном взгорбке громыхнул орудийный выстрел, всколыхнул угрюмое черное пространство — это лопнуло от мороза дерево, повисшее над самой крутизной, вниз посыпались ветки.

— Берегись! — крикнул кто-то. Вовремя крикнул — с откоса тяжелым снарядом принесся огромный обабок — половина рухнувшего ствола, — всадился в самую середину жаркого костра.

Вверх ярким севом брызнули жгучие искры, накрыли людей,

— Варя, — тихо позвал Павлов, приблизил свое лицо к ее лицу. — Варя.

Никакой реакции. Варино лицо оставалось неподвижным: Павлов ощутил, как внутри у него родился страх. Душный цепкий ужас подполз к горлу, сдавил его, штабс-капитан захрипел задушенно, замотал головой, сопротивляясь внезапной страшной мысли, сопротивляясь самому себе, вновь позвал жену.

— Варя! — едва услышал он собственный шепот.

Варино лицо оставалось неподвижным. Варя была без сознания. Штабс-капитан поморщился жалобно, глянул вверх, в черное низкое небо, и вновь поморщился, закричал что было силы, но крика собственного не услышал — крик также обратился в шепот:

— Варя!

Варя не отзывалась. Павлов, ощущая, как в горле у него собираются слезы, ткнулся своей головой в ее голову, замер на несколько мгновений, словно хотел передать ей свои силы, оживить Варю, но она была неподвижна.

К возку подошел Алямкин, с ним еще несколько человек, они легко выдернули из-под мехового полога Дремова. Митяй не удержался, всхлипнул едва слышно, отер глаза рукой:

— Может, это и хорошо, что ты, Дремов, умер... Калекой ты бы вряд ли стал жить.

Митяй был по-своему прав: ну куда податься рабочему человеку без ног? Только головой в петлю. А это — грех для православного, для христианина неискупаемый. И главное — отмолить его будет некому: Дремов был одинок — ни жены, ни детей, все рассчитывал, что наступят лучшие времена, и будут тогда у него и жена и дети, дай только срок, но времена эти так и не наступили, и счастье Дремову не выпало.

Над землей струился, позванивал сухой воздух, снег ежился, шевелился, как живой, словно под ним лежали люди, спеленутые, обреченные, безмолвные, и они никак не могли выбраться из-под снега, пытались барахтаться, молили о спасении, но все было тщетно: кто попадал под снег, выбраться из-под его толщи уже не мог.

Штабс-капитан прижал свои губы к губам Вари, пытался уловить тепло, исходящее от них, потом прижал ухо — если уже не огрубевшими от мороза губами, то ухом, чутким слухом своим уловит ниточку теплого Вариного дыхания...