Если суждено погибнуть

Пошел снег. Тяжелый, плотный, мягкий, каждая снежина похожа на ошметок — не менее детской ладошки, хлопалась на землю смачно, с сырым неприятным звуком. Со снегом, казалось бы, должен был сбавить свой напор мороз, так бывает всегда, когда падает снег, но мороз держался на прежней своей отметке — минус тридцать пять и калил, давил, пережигал землю, валил деревья, расщеплял стволы, перерубал пополам огромные гранитные валуны.

Мягкий снег и жесткий мороз, одно с другим никак не должно было совмещаться, но, увы — совмещалось.

Странный был климат на реке Кан.

Варя Дудко простудилась — моталась по снегу от одних саней к другим, от одного раненого к другому, провалилась в снег, под которым оказалась теплая промоина, закричала испуганно, выдернули ее оттуда с катанками, полными воды, воду из катанок вытряхнули быстро, с ног стянули носки, выжали их — носки тут же превратились в две неряшливо скрученные деревяшки, на ноги навернули портянки — настоящие, байковые, мягкие — заботливый муж подарил их Варе еще на подъезде к станции Минино. Варя посмеялась над таким странным подарком, а вышло, что он как нельзя кстати.

Рядом оказался старик Еропкин, запрыгал воробьем вокруг Вари, завзмахивал руками:

— Ах, мать честная, чего же, голубушка, тебя туда понесло? — Бороденка на лице старика криво сдвинулась набок, глаза потемнели от досады. — Ах, мать честная!

Старик не отстал от каппелевских частей, не потерялся, так он и проделал весь путь с каппелевцами — люди, знающие коней, умеющие подправить сбрую и упряжь, нужны в любом воинском соединении, поэтому Еропкин был зачислен, в конце концов, на котловое довольствие в хозяйственную команду и ныне получал там жалованье — худое, правда, вызывающее нервный смешок, но все равно это было жалованье, единственное, что погоны только не носил, но их носить ему было уже поздно, да и не интересны они были дедку.

На одной из станций, когда двигались из Омска к Красноярску, старик добыл несколько нужных сухих лесин, притащил к себе в теплушку, покрякал довольно. Инструмент кое-какой — топор, молоток с гвоздями, клещи, веревки, рубанок, долото с зубилом, пробойник — у него всегда имелся, поэтому Еропкин, пока двигались по железной дороге, сколотил сани. Не бог весть какие красивые, без особого шика, но вместительные и, главное, — прочные. К полозьям прикрутил железные шины — получились сани на «коньковом» ходу.

В санях у Еропкина лежал раненый ижевец Дремов, старый знакомый: во время атаки партизан, пытавшихся зажать отступающих каппелевцев в речной теснине среди черных скал, ему сильно посекло осколками обе ноги — одна из гранат взорвалась у него едва ли не в валенках. Дремов попробовал отбить ее ногой, но не успел...

Доктор Никонов на первой же стоянке, поставив на льду палатку и нагрев ее котелком с углями, сделал Дремову операцию, но ноги у того были настолько нашпигованы металлом и буквально превращены в фарш, что спасти их не удалось; через два дня началась газовая гангрена и ноги Дремову пришлось отнять по колено.

Никаких обезболивающих средств не было, максимум, что мог сделать доктор Никонов, он сделал: дал Дремову выпить стакан спирта, тот выпил и забылся: слишком оглушающе подействовала на него крепкая жидкость.

Когда Дремов пришел в себя, то ног у него уже не было.

Он попросил пристрелить его, но старик Еропкин обиженно насупил брови:

— Ты с ума сошел, мужик! Я тебе из деревяшек такие протезы выстругаю — лучше ног будут. Летом, на Троицу, мы с тобой обязательно спляшем. Бьюсь об заклад — ты меня обпляшешь.

Дремов отвернул от глупого деда голову в сторону, на глазах его заблестели слезы.

— Держись, держись, мужик! — бодрым голосом произнес Еропкин, глаза у него также повлажнели, но старик не дал им одолеть себя. — Это Господь специально тебя за прошлые грехи решил испытать... Переможешь все — святым будешь,

Да уж, — выбил из себя комок слез Дремов, — из меня святой...

Все солдаты — святые, поскольку сражались не только за свое Отечество, но и за веру, за Господа Бога... Понятно, несмышленый?

— Тогда об одном прошу — не бросьте меня!

— А вот это я тебе обещаю — не бросим. Что могу — то могу... Мы дотелепаем до Байкала.

— Если подопрет и придется все-таки бросить — застрелите меня, — униженно попросил Дремов.

— И чего это ты ко мне все на «вы» да на «вы», как к барину обращаешься? — недовольно прогудел Еропкин. — Я не барин.

— Я не тебя лично прошу, я всех прошу...

— Надо будет — застрелим, — Еропкин поправил сползший с Дремова тулуп, — ты у меня не раскрывайся, прекрати это делать... Накройся с головой и дыши в тулуп, как в кастрюльку. Теплее будет.

Сейчас к Дремову пришлось подселить Варю. Хорошо, что место было.

Дремов находился в забытьи. Ему становилось все хуже, лицо осунулось, побледнело, скулы выперли, черный жаркий рот был распахнут. Еропкин накрыл Варю тулупом с головой, она подтянула коленки — почувствовала себя этакой девчонкой-гимназисткой — и уснула.

Когда проснулась — увидела: рядом с санями шагает муж, устало мнет мягкий, вкусно хрустящий снег меховыми пимами — выменял знатную местную обувь на пистолет еще в Черноостровской. Этот пистолет валялся у него в бауле — был взят как трофей в бою два месяца назад, изящный, точеный, с затейливым рисунком на стволе и щечках; штабс-капитан считал его обычной забавой: калибр у оружия был редкий, патроны доставать трудно, хотя сам пистолет мог украсить любую коллекцию... Но Павлову он не был нужен, штабс-капитан не увлекался коллекционированием оружия, поэтому он с легким сердцем выменял его на теплые пимы.

Увидев рядом мужа, Варя улыбнулась чуть приметно:

— Саша!

Штабс-капитан нагнулся к ней, подхватил на ходу тонкую, наливающуюся прозрачной бледностью руку, его наполнила секущая горячая нежность к этой худенькой, испуганной, ставшей не похожей на себя женщине.

— Варюша! — пробормотал он задавленно, прижав Варины пальцы к своим губам.

— Саша!

— Как же это ты, а, Варя? Как угораздило тебя?

— Не повезло, Саша.

Сейчас главное было добраться до ближайшей деревни, до тепла, до печи: два дня, проведенные на печке, под тулупом — и от простуды даже следа не останется. У штабс-капитана в английской кожаной сумке имелась карта, надо было взглянуть на нее, понять, где они находятся, он расстегнул сумку, покосился на худую сгорбленную спину старика Еропкина:

— Ах, Игнатий Игнатьевич, не уберег ты мне Варю.

— Да разве я могу, ваше благородие? Она же как ртуть — то к одной подводе метнется, то к другой, то к третьей — раненых-то вон сколько, всех ведь с собой везем, кроме безнадежных, и больных полно — я насчитал только сто сорок шесть саней с больными брюшным тифом. Это же — тьма татарская.

— Бросать-то людей нельзя, — произнес Павлов машинально, и эти слова — в общем-то правильные, но такие жалкие, такие затертые, что невольно начинаешь сомневаться не только в их искренности, но и в смысле, — показались ему чужими. Будто произнес их другой человек — тот самый, которому Павлов не верит, кому при случае может и не подать руки... Что за чушь? Штабс-капитан невольно поморщился.