Если суждено погибнуть

— Да!

Старик Еропкин вогнал крест в холмик, пробормотал удовлетворенно — сорвался, засипел, в промороженном воздухе было мало кислорода, нечем было дышать:

— Прости, друг Дремов, что впопыхах тебя похоронили. Видишь, что творится? — Он умял ногою землю, озабоченно глянул в пустое пространство, в котором уже ничего не было видно, и заторопился: — Ну все, друг Дремов, прощай!

Павлов, ощущая, как у него нехорошо подрагивают, трясутся ослабшие руки, а ноги едва держат тело, разъезжаются на наледях, проступивших сквозь снег, подошел к возку, опустился перед ним на корточки, но не удержался, упал на колени. Застонал огорченно — в этой слабости он сам себе был противен, потом отогнул края мехового полога и прошептал виновато, не слыша самого себя, будто он оглох:

— Варя!

У Вари шевельнулись ресницы, но глаз она не открыла.

Павлов, ощущая, как у него сами по себе смыкаются, склеиваются глаза, склонился над женой и неожиданно увидел то, что больше всего боялся увидеть, — на лбу у Вари проступила мелкая желтоватая сыпь. Штабс-капитан неверяще мотнул головой, покусал зубами губы. Варино лицо дрогнуло перед ним, сжалось, на него наполз туман, в тумане возникли страшноватые, пугающе кровянистые пятна, смешались с серым студнем пространства, и Павлов, всхлипнув, вновь неверяще помотал головой:

— Нет!

Сыпь на лбу — это тиф. Самое опасное, что может быть в таком походе, это пострашнее красных партизан, от тех хоть отбиться можно, взвалить на руки пулемет и выйти навстречу пропахшим дымом волосанам, выныривающим из тайги, — тремя очередями их запросто можно загнать назад, в лес, а вот сыпной тиф не загонишь...

Очнулся штабс-капитан оттого, что над ним стоял старик Еропкин.

— Ваше благородие, пора, — одышливо произнес он.

— Ты видишь — сыпняк... Тиф.

— Я это знал еще вчера, — сказал Еропкин. — Мы все тут останемся, ваше благородие, такая судьба нам выпала. Тиф мы не одолеем. — Старик переступил с ноги на ногу; стеклистый визг снега, раздавшийся у него под подошвами, резанул Павлова по ушам. Он вяло, будто это и не с ним происходило, ответил, что у него что-то происходит со слухом: то он все слышит хорошо, отчетливо, даже резко, то все вдруг погружается в некую плотную вату, и обволакивает эта вата, обволакивает... Старик вздохнул, забираясь в возок. — Поехали, ваше благородие. Покуда живы — жить надо и сохранять наших близких надо. Варюшу вон... Прапорщика...

Павлов ощутил, как у него подпрыгнул кадык, потом с хлюпающим звуком сполз вниз. Во рту было солоно — то ли кровь натекла, то ли пот попал, то ли слезы...

Недалеко от порогов — по карте до них от места ночевки было километра полтора, а на деле оказались все четыре — Каппель сошел с коня, глянул назад, на растянувшуюся колонну, подпирающую переднюю шеренгу «ходоков», — «ходоки» прокладывали дорогу, рубили лед, вгрызались в снег, генерал, исхудавший, ставший совсем невесомым, как мальчишка, и сам часто вставал в их ряды, также торил дорогу, — удрученно качнул головой:

— Хвост какой выстроился... И повозки. А вдруг мы не пройдем пороги и придется искать обходной путь? А, Василий Осипович?

— Может, послать в обоз посыльного, придержать малость подводы? Хотя бы задние ряды?

— Задними рядами мы не обойдемся. Останавливать надо весь обоз. — Каппель отогнул край башлыка. — А с другой стороны, это делать уже поздно — обоз весь здесь. — Он освободил ухо, прислушался к шуму, приносящемуся от порогов. — Течение здесь, похоже, никогда не замерзает. Надо послать разведку.

Каппель посмотрел в серый пар, поднимающийся над рекой, — хоть и рядом находилась каменная гряда порогов, и Кан дымил совсем рядом, а достичь порогов они никак не могли, те словно уходили от людей, заколдованные были.

— А в обоз, Василий Осипович, не надо никаких посыльных гонять. Они всполошат людей, а нам это совсем ни к чему, — сказал Каппель, поправив на голове башлык.

— Слушаюсь никого не посылать в обоз! — привычно, по-уставному, ответил Вырыпаев.

— А вот разведчиков — побыстрее вперед. — Генерал отдал повод Насморкову. — Я тоже пойду с ними.

— Владимир Оскарович, поберегите себя! — взмолился Вырыпаев.

— Я должен пойти с разведчиками, — упрямо проговорил Каппель. — Это обязательно.

Заиндевелая бородка придавала генералу вид святого старца, молящегося под открытым небом, пред иконами, развешанными на березах.

Когда он начинал упрямиться, переубедить его было невозможно. Одет Каппель был в шубу, покрытую солдатским сукном, которую ему справили интенданты еще в Кургане, эта шуба ему нравилась, она роднила его солдатами — такие шубы имелись не только у офицеров, но и у солдат, а вот на ногах у генерала было нечто форсистое, модное — бурочные сапоги, которые тогда попросту звали бурками.

Бурки — это сапоги из плотной валяной ткани, схожей с фетром, расшитые полосками кожи, укрепляющими швы, — обувь городская, годится больше для походов в мороз в гости, но никак не для тайги.

— Я пойду с вами, Владимир Оскарович, — заикнулся было Вырыпаев, энергично потопал по земле толстыми сибирскими катанками, как тут называли валенки, скатанные до такой толщины и прочности, что они не гнулись.

— Ни в коем разе, Василий Осипович, — генерал протестующее приподнял руки, придавил ладонями воздух, словно прижал Вырыпаева к снегу, — вы останетесь с колонной. Для оперативного управления.

— Помилуйте, Владимир Оскарович, здесь же генерал-лейтенант Войцеховский есть... Есть генерал-майор Имшенский... Они остаются с колонной.

— Вы тоже должны остаться.

Перечить Каппелю было бесполезно.

На разведку к порогам пошли пятнадцать человек, в том числе и Каппель, вытянулись цепочкой, держа на изготовку винтовки— вдруг к порогам по каменным вершинам-кулуарам ссыпятся красные партизаны?

Чем ближе они подходили к порогам, тем сильнее грохотала река, выплевывала в морозный воздух тонны воды, разбивала на мелкие брызги, те околевали прямо на ходу, превращались в ледяной горох, иногда на черные, покрытые седой коркой камни шлепались целые льдины, спекшиеся в воздухе, разбивались в брызги, а вверх вновь с ревом взметывалась вода.

Стужа воевала с рекой: пыталась придавить ее, и так пробовала взять верх, и этак, и силой, и измором, и хитростью, и еще чем-то, человеку неведомым, но все попытки были тщетными, ничего не получалось. Пороги, способные загнать взрослого мужика в оторопь, а то и вообще в припадке свалить с ног, так и остались страшным явлением, напоминающим человеку о конце света.

Из черной пенящейся воды наверх выметывались искры, длинные огненные стрелы с грохотом всаживались в камни, в ушах что-то лопалось, в камнях тоже что-то лопалось, от ударов испуганно вздрагивали обледенелые, все в осклизе скалы, замирали, зажав в себе дыхание, из страшенной глуби вновь выметывались огненные стрелы, всаживались в твердь, в воздух взлетала огромная, в несколько тонн весом охапка воды — не охапка, а целый стог, скирда, разваливалась на несколько частей и со стоном, с вязким орудийным грохотом, будто била целая батарея, рушилась вниз.

Каппель зачарованно смотрел на пороги.

— Ну и силища! Апокалипсис! — прокричал он на ухо бородатому плечистому казаку, стоявшему рядом, и голоса своего не услышал. И казак того, что молвил генерал, тоже не услышал, виновато развел руки — извините, мол...

Под этими порогами, наверное, столько народа нашло свое успокоение — не сосчитать, недаром земля тут кренится то в одну сторону, то в другую, дышит задавленно, стонет, на высоких скалах над порогами ничего не растет, видны лишь разведенные вкривь-вкось мертвые стволы, и больше ничего — ни елка не порадует глаз своей пушистой зеленью, ни сосна, обладающая, как известно, целебными свойствами, — ничего нет, только скрюченные, обугленные, как после пожара, деревяшки. Каждое такое сухое дерево, похоже, крест, памятник в честь успокоившейся здесь, погубленной Каном души... И сколько крестов еще будет!