Если забуду тебя, Тель-Авив

В Тель-Авиве есть охранник автостоянок, раньше он дежурил на Арлозоров, потом возле старой железнодорожной станции, и по ночам он иногда играет на пан-флейте «Одинокого пастуха» – первый раз я его встретила лет семь назад, ещё туристкой, второй в этом мае. И представьте, пожалуйста, очень подробно: такая тьма, тёплая, но уже не душная, просто густая, ветер приносит сладкий запах цветущих деревьев; и дудочка выводит мелодию, которую ты не просто знаешь, а уже слышал в другой ночи, но жизнь была не эта, хотя и очень похожая; и фоном – долгий тяжёлый гул моря, шум редких машин, изредка вскрикивает птица, и потерянный турист надсадно и безысходно блюёт в кустах.

Вот какая это будет музыка.

Прогулка с экзистенциальным ужасом

1

Бежала на встречу, услышала последний кусочек песни из кафешки – неожиданно густое рычание под рэгги. Удивилась, затормозила, вытащила шазам и приготовилась ловить. Музыка и правда вернулась, и голос тоже, но оказалось, что в колонках Боб Марли, а гроулом орёт какая-то пьяная английская сволочь за столиком, и море шуршит, как бесконечное дерево дождя. Люди очень стараются, и у многих выходит, но город всё равно миксует лучше.

Видела совершенно кинематографическую сцену: пустой зимний пляж, сияющее марганцовое солнце быстро сползает в море, по песку бежит прелестная белокурая девочка. Не снижая скорости, ребёнок подбегает к стойке с двумя свисающими петлями и резко дёргает одну из них. В ту же секунду ему на голову проливается полведра ледяной воды. Ребёнок подпрыгивает, как олень, и с космическим удивлением спрашивает: чё это? Душ, – ехидно отвечает безжалостная мать и смеётся.

В этот момент я остро чувствую, что жизнь восхитительна – не каждый день случается такой идеальный гэг, да ещё если не мне воды за шиворот.

Далее мы в торжественном молчании четверть часа наблюдаем соскальзывание солнца, а потом уходим. Ребёнок, проникшийся красотой момента, напоследок повторяет трюк.

По ассоциации вспомнила, как медленно прозревала в детстве насчёт времени и своего места в нём. Постепенно сообразила, что на самом деле не существует трёх человеческих пород – дети, взрослые и старики, – но мы все (а самое главное – я), однажды состаримся, и как-то придётся существовать в таком виде. Обдумав проблему, пришла к выводу, что пожилой женщине сохранить достоинство можно, если выходить из дома очень заранее и никогда не спешить. Потому что самыми жалкими старушки выглядели, когда ковыляли куда-то на заплетающихся ногах, пыхтя и потея, влезая в переполненные автобусы, толкаясь и теряя равновесие. Надо просто выйти часа за два, думала умная собачка Соня, тогда можно выступать медленно и красиво – странно, что люди не понимают простых вещей. Не пытайся угнаться за быстрой жизнью, не ломай свой ритм, вот и всё. Так мне, в возрасте примерно пяти лет, временно удалось примириться со старостью. (Я вообще в детстве ценила не достоверность, а убедительность. Это как с деторождением – мама сказала, что у папы берут кровь, делают маме укол, и в животе заводится ребёнок, а потом врачи развязывают пупок и достают его. Насчёт зачатия я потом услышала более убедительные варианты, но описание родов сомнений не вызвало. Версия эта была настолько логична и непротиворечива, что мне хватило на долгие годы, практически до тех пор, пока вопрос не стал остро актуальным.)

Со смертью получилось сложнее. Я полагала, что жизнь до меня двигалась на ускоренной перемотке, как ретроспектива в кино или краткое изложение в учебнике истории. Люди, конечно, были, но быстро-быстро, не по-настоящему. А потом появилась я, и тут-то и началась реальная жизнь, медленная и бесконечно важная. Параллельно со мной тоже люди живут, но только в качестве статистов. И если я однажды умру – не когда, а если, – всё очень быстро схлопнется, и мир прекратится.

И только через много лет я однажды поглядела на крошечного ребёнка и подумала: он совершенно точно меня переживёт. Дико видеть людей, которые собираются населять землю, когда ты-то умрёшь. Магазины не закроются, города не опустеют, солнце не закатится навсегда и айфоны не перестанут обновляться – они спокойно наследуют мир и станут серьёзно, как настоящие, существовать, даже когда я не буду на них смотреть.

Мудрость, зрелость и принятие не помогают с этим смириться, а лишь как-то позволяют не ненавидеть этих новеньких людей – новеньких красавиц, новеньких прекрасных юношей, новеньких младенцев, которых рожают другие женщины, и вообще всё это будущее, которое тебе не попробовать, не понадкусывать и даже не облизать.

И потом ещё череда мелких осознаний, когда встречаешь сексуальных тёлочек, и вдруг доходит, что ты больше не они. Или одеваешься в гости во что-нибудь недлинное, садишься в кресло и мельком видишь свою коленку, круглую и очень даже милую. А потом подходит девочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке сияет её колено, абсолютно фарфоровое и шёлковое. И как-то сразу понятно, что твоё тело покинуто, в нём выключили свет, заперли двери, закрыли ставни. Долгая, почти бессмертная юность закончилась, красота прекратила светиться и стала обыкновенной привлекательностью, нет больше ни куража, ни трепета. А мир, тем не менее, и не думает сворачиваться, и, в связи с этим, можно думать и чувствовать что угодно, но прежде всего нужно просто и незаметно поправить юбку.

2

– Когда приходит зима, я начинаю чаще думать о смерти и вообще острее чувствую возраст.

– Я лично о смерти думаю всегда, а возраст, да, согласна, начинает ощущаться физически, как постоянное давление среды, с которым надо справляться.

– И я, может быть, женюсь, и у нас будет трое детей, коллеги начнут смотреть меня с такой, знаешь, доброй снисходительностью: «теперь ты один из нас…»

– И улыбаться, не разжимая губ, как вампиры?

– Нет, по-хорошему, просто с бесконечно усталыми погасшими лицами.

– Ох, нет, не говори так, это чудовищно, давай-ка лучше о смерти!

В ночи возвращалась домой как-то сложно, внезапно увидела магазин «Шуферсаль», по рассеянности заглянула, безошибочно вырулила к полкам с готовой едой и всё ещё мимодумно взяла коробку с чьими-то тёплыми ногами. Не думаю, что куриными, не бывает таких больших, мосластых и даже слегка волосатых курей. Когда уже свернула на нашу улицу, заметила на соседнем крыльце человека, вольготно раскинувшегося на рюкзаке. Пол не определила, но подумала: турист, голодный, а у меня ноги как раз две. Было пошла к нему и вдруг представила: ты в чужой стране, в нештатной ситуации, и вдруг из темноты выныривает женщина, размахивая чей-то кривой волосатой голенью – будет ли тебе комфортно в этом случае? Бог весть.

В результате сутки глодала неведомые кости и думала о причудах мизантропии – мы с подругой тогда как раз поговорили о любви к людям. Я с возрастом пришла к тому, что людей не люблю, но очень жалею. Подруга сказала, что если смотреть в контексте божьего промысла, то сочувствуешь в смысле критических моментов – смерти близких, болезней и катастроф, а так-то всё к лучшему в этом лучшем из миров. Мне же бедствия кажутся совершенно штатным делом, со всеми это происходит, и все как-то переживают, здесь только практическая помощь нужна, а сердце можно не тратить, если не хочешь. Подлинное же сострадание я испытываю, когда человек – абсолютно любой человек, умный, тупой, неприятный, прекрасный, – оказывается наедине с экзистенциальным ужасом.

Повседневная трагедия бытия: ты стареешь, стареют не только родители, но и твои дети вдруг оказываются немолодыми и не очень счастливыми взрослыми; тело подводит почти незаметно, но непоправимо, силы уходят по капле, с отчётливым звуком, как в китайской пытке. Красота, сексуальность, нежность – осторожный художник по штриху стирает свет и наносит почти незаметные тени. И нет никакой близости, потому что никто рядом с тобой не может пройти этот путь полностью, каждый замыкается на своём, точно таком же. Скажи об этом вслух, и тебе ответят, это жизнь, не парься, если думать о таком, можно свихнуться (а также не гневи бога, в Африке одноногие спидозные дети голодают). Ну то есть люди всерьёз уверены, что если туда не смотреть, можно бестрепетно пройти почти до конца, а там врачи обколют морфином, и всё как-нибудь обойдётся. Многие злятся – мне бы твои проблемы. Никому тебя в этом не жаль, у всех то же самое. Ну так пусть хотя бы я тебя пожалею,

старая уродливая обезьяна

бедная моя девочка. Или мальчик.

3

Говорили о том, что израильская действительность на первый взгляд лишена бытийного ужаса, и существовать в этом странно. Я привычна к тому, что из комнаты дверь случайно откроешь, а за ней клубящееся туманное ничто, ледяной свистящий космос или стылая бездна – некоторый выбор есть, но небольшой, всяко будет тоска, отчаяние и смертное одиночество в разных пропорциях. Примерно, как ёрш, соотношение варьируется, можно присолить, но в итоге всегда пиво с водкой. И ты уже настолько приучен, что не захлопываешь дверь с визгом, а тихонечко прикрываешь и аккуратно извиняешься перед невольными свидетелями – прошу прощения, у меня там ад не совсем приручен, но мы работаем над этим.