Эта сладкая голая сволочь

– Как ты посмела?! Войти в мой кабинет! Рыться в моем столе!

Нюша поднимает глаза и видит на пороге комнаты разъяренного Пирогова.

– Ты взломала мой стол, негодяйка! – говорит он с холодным бешенством.

– Нет... – бормочет Нюша. – Я не взламывала, он был открыт.

Пирогов подскакивает к ней, грубо хватает за руку, выволакивает из-за стола, трясет за плечи и замахивается, собираясь ударить.

И тут с девушкой что-то происходит – застенчивость и неуверенность испаряются, им на смену приходит самообладание. Она неожиданно твердо перехватывает руку Пирогова, неумолимо приближающуюся к ее щеке.

– Не смейте меня трогать! – говорит она, и при этом голос ее дрожит только слегка. Выражение ее лица и тон отрезвляют Пирогова. Он опускает руку. – Я имею право знать. Это мой отец! Я не хочу больше жить среди вашей лжи и намеков. Вы должны мне рассказать... Как он решился... убить... И не только себя... При чем тут моя мама? И брат? Кто эти люди? Кроме вас, мне никто не расскажет... Вы работали вместе... Вы его друг. – Нюша с вызовом смотрит в глаза Пирогову. – Мне больше не у кого спросить. Я не могу жить с этим грузом...

Пирогов неожиданно смягчается. Берет Нюшу за плечи и ведет к дивану. Усаживает и, придвинув кресло, садится напротив.

– Тот человек, на фотографии, рядом с твоим отцом – оборотень. Иуда. Предатель. Он погубил твоего отца.

– Он кажется мне знакомым, – неуверенно говорит Нюша.

– Ты наверняка видела его в вашем доме, в детстве. Он был учеником, другом и правой рукой твоего отца. Он же его и предал...

– Так... так не бывает! Друзья не предают.

– Другом он притворялся. А Иудой оказался самым настоящим!

– Твой отец был блестящим разведчиком. К тому же очень удачливым. Ему удавалось почти все... Самая страшная его ошибка – ставка на этого человека. Он видел в нем своего преемника. Гордился им. Слушать не хотел наших предупреждений... – Он задумался. – Его же предупреждали! В том числе и я лично... Дмитрий всю последнюю сложнейшую операцию на нем построил. Отказался без него ехать. А тот взял и «ушел» прямо накануне решающего дня... И ведь следили за ним втайне от твое– го отца. Я, например, сам не знаю почему, никогда ему до конца не доверял. Уж очень уверен был в себе... И насмешлив не в меру, – Пирогов опять задумался.

– А потом... что? – прервала молчание Нюша.

– Потом?.. Отозвали твоего отца немедленно. Здесь ему все припомнили. Разжаловали – и на досрочную пенсию. А он гордый был слишком. Не смог вынести. Писал дурацкие статьи, пытался за границу их переправить. Потом запил. Пытался с собой покончить. Его спасли – и к Владе, в госпиталь, в Белые столбы, в спецотделение. Почти на год. Подлечили как следует и стали выпускать на выходные, к семье. В один из таких выходов и случился... кризис. И он... ну, в общем... ты знаешь... Бабка, наверное, рассказала.

– А вы? Вы хоть пытались ему помочь?

– Что я?! Я не мог ничего. Это не в моей компетенции. Единственное, что мне позволили, взять тебя в мою семью.

– И забрать мою квартиру... – уточнила Нюша.

– Но ты же не могла жить сразу и там и здесь. Квартира бы все равно пропала – ты тогда была несовершеннолетней, – сказал он не совсем уверенно. – Я, кстати, был против. Но мне объяснили, что по-другому невозможно. Не могло же государство позволить тебе жить одной!

– Я даже догадываюсь, кто объяснил, – сказала Нюша, хмыкнув.

– Зато ты теперь стала наша, своя, пироговская, – сказал Пирогов, желая, чтобы это прозвучало искренне.

– Нет. Я не Пирогова. Я Нина Крымова, – сказала Нина.

– Но... но мы же тебе были семьей... Ты же не можешь этого отрицать!

– Ну да, в какой-то степени – я жила в вашем доме, потому что у меня не было своего. – Нина подняла на Пирогова глаза, в которых при всем желании трудно было прочесть что-нибудь похожее на родственную близость. – Сейчас важно другое... Этот... оборотень... Что с ним стало? Его поймали?

– Нет. Пока не удалось. Ученик превзошел учителя. Оказался настоящим дьяволом по заметанию следов. Среди подлецов и предателей тоже попадаются яркие личности. Слишком хорошо знал все наши приемы. Да и западные разведки ему помогали – похоже, очень удачно себя продал. Несколько раз он уходил у нас из-под носа. А потом и вовсе пропал – залег на дно...

– А эта женщина, с ним на фотографии?

– Это была наша служащая в ЮНЕСКО. Как уж он ее соблазнил, не знаю. Такая же тварь, как и он.

Хлопает входная дверь.

– Наши пришли, – говорит Пирогов. – Из театра... Я не имел права рассказывать тебе все это. Понимаешь?

– Не бойтесь, понимаю.

Таганская площадь. Вечер

Большая афиша анонсирует вечер памяти Владимира Высоцкого. Перед входом в театр – разномастная толпа, выпрашивающая лишние билетики.

За углом, напротив служебного входа, стоит Нина. Она не сводит глаз с двустворчатых дверей артистического подъезда – туда-сюда бегают актеры театра, вынося контрамарки знакомым, подъезжает на машинах избранная публика, заходят, пользуясь служебным входом как главным, театральные знаменитости с женами и подругами.

Спектакль закончился.

Нина стоит на том же месте. Из служебного входа выходят редкие, последние, служащие театра.

Нина решается и заходит. На посту сидит пожилая женщина интеллигентного вида. Она поднимает глаза от вязания и смотрит на Нину.

– Здравствуйте. Мне нужен Миша, осветитель, – неуверенно произносит Нина.

– Вы подождите здесь, он вот-вот должен спуститься, – добродушно отзывается старушка.

В этот момент появляется мужчина неопределенного возраста – от тридцати до пятидесяти. Он небрит, небрежно, даже грязновато, одет, на голове нелепая вязаная шапочка.

– Это он, – говорит вахтерша. – Миша, тебя тут ждут.

Миша удивленно уставился на Нину.

– Меня?! – переспрашивает он.

– Здравствуйте! – говорит Нина торопливо. – Я Нина Крымова. Вы знали моего отца. Мне очень нужно с вами поговорить... пожалуйста...

Нина и Миша идут по ночной ветреной Москве. Город плохо освещен и выглядит грязно и неуютно. Миша останавливается и, прикрываясь ладонью от ветра, закуривает.

– ...несчастная замордованная страна, – продолжает он монолог, голос лишен обертонов, какой-то плоский, – рабский невежественный народ с мутированной за годы советской власти совестью, где стукачество норма, а ненависть, смешанная с завистью, – не просто черта характера, а экзистенциальное чувство. И над всем этим – «контора», Молох, пожирающий собственных детей. А подчиненные им психиатрички – идеальные пыточные для всех, кто высовывается. Отношения там не «врач – больной», а «палач – жертва». Твой отец был умственно совершенно здоров, когда его поместили к нам. Это они разрушили его мозг... Самыми страшными были инъекции амнезина – они превращали тебя в послушного придурка, вызывали тяжелейшую депрессию. Мы были подопытными кроликами, затравленными и бесправными...