Это было у моря

========== IV ==========

Я кончился где-то во тьме, с тобой

Путь прям и безжалостен, как струна

Но бесы еще не трубят «отбой»,

И песня твоя в голове слышна.

Ты первая — мой предзакатный бред.

Последняя — пухом из стылых крыл.

Но то, что я помню — тебе во вред,

А кто ты, я, кажется, позабыл.

Бескрылая — больше не должен брать,

И так до банкротства я твой должник.

Стою, и не смею разжечь костра

Хоть холод змеею к груди приник.

И ночь по плечам, словно гроб, тесна.

Я звезд не заметил, в лицо мне — снег.

Твоя несвобода — моя вина

Кровит под лопатками. Долог век.

И в волосы просятся сединой

Прощания, перья, рассветный вздох.

Я путь потерял — лес стоит стеной.

И лик твой — луной, если б вспомнил — сдох.

Но не разумею ни нот, ни слов

Я кончился где-то тобой, во тьме

Ползу по стезе, немоты улов

И вновь приучаю себя не сметь.

Человек без имени

1.

Бар был чистенький, а посетителей — мало. Это было безусловным плюсом, так как ему страшно не хотелось, чтобы на него глазели. В качестве компании уже вполне хватало шустрого бармена и полугаллонной бутыли с виски. Для начала он пропустил пару стаканов, но поняв, что так ему придется каждый раз встречаться взглядом с парнем за стойкой и вступать в какое-то взаимодействие, заказал себе отдельную бутылку. Бармен, привыкший не любопытничать лишний раз, учитывая публику в этом придорожном заведении, без лишних комментариев принес приезжему байкеру тот сорт виски, что тот просил и присовокупил вазочку со льдом и блюдо с поджаренными орешками. Странный посетитель едва удостоил взглядом орехи и сразу же налил себе полный стакан — третий по счету за этот вечер — шлепнул в янтарную жидкость одинокий кубик льда и выпил виски практически залпом, так что лед остался на толстом стеклянном дне — потихоньку таять под тяжелым взглядом серых, словно не видящих ничего вокруг глаз.

Виски бил в голову, но как-то малоэффективно. Воспоминания, жесты, звуки, образы никуда не девались и все так же кружили, будоражили жалили и воспалённый мозг, как рой осенних, уже готовящихся к спячке, но еще бодрых и злых ос. Путник налил себе еще стакан. На это раз не стал пить залпом, а цедил едкий, здорово отдающий сивухой алкоголь, все пытаясь забыть — и понимая — что есть вещи, которые хрен забудешь.

Больше всего не давало покоя письмо. Он писал его, заехав в очередной небольшой городок. План появился, как только он отъехал от N. Сделать что-то было безусловно надо, но что именно, изгнанник — или же отступник? — пока не знал. Ну не звонить же ей, в самом деле! А если звонит было нельзя, надо было сделать так, чтобы и надобность в этом отпала — с ее стороны. Все равно, похоже, этой безумной истории пришел конец — добрались до итога и они: далекая уже, с каждой секундой пути отступающая все дальше в осень позади тонкая девочка с крашеными волосами, такая наивная в любых своих проявлениях чувств, и он — потерявший вместе с обрывками прежнего сознания и совести все свои имена, никому уже не нужный странник. Она звала его данным когда-то другой, почти неведомой ему женщиной именем — назло всем, игнорируя очевидность и его привычки, создавая для них иную, альтернативную реальность, пытаясь взрастить из заранее негодных семян новый собственный мир.

Пыталась — и не смогла. Пришла зима, и завяли все полудохлые ростки, и имя упало ненужной личиной, за компанию с прежней, тоже утерянной кличкой. Он был когда-то цепным Псом — сразу для трех покойников. Цепи проржавели и развалились при первом же рывке на свободу. Трупы ушли в землю, кликуха потерялась где-то по дороге к постылой свободе, — да на нее он тоже потерял право. Пес — он должен быть верным. А этого про себя он сказать уже не мог. Не смог он быть верным — ни ей, — его первой и последней настоящей хозяйке, ни себе самому. Так что никакой он не Пес. Никакой не Сандор. Просто человек без имени — тень без личины, затерянная на нескончаемом хайвее — по пути из ниоткуда, по дороге в никуда. Была только даль — и никому не нужная свобода. Свобода молчать, свобода не сметь.

Не посмел он оставить у себя телефон — чтобы не возник соблазн звонить ей. Выбросил его в первую же урну, что попалась ему на пути. Что хорошего он мог ей еще сказать? «Здравствуй, дорогая, прости, я опять струсил? Спасовал — вечный должник, связанный по рукам никому не нужной долбаной честью? Сделал под козырек, как воин проигравшей, — или вовсе не существующей армии — и пополз на брюхе под корягу — зализывать раны?”

Мерзость какая! Лучше уж совсем ничего. Иначе пришлось бы лгать, изворачиваться, плести дурацкие оправдания. А еще он знал: правда всегда вылезает наружу. Ищущий да обрящет: кто-нибудь рано или поздно проговорился бы, насколько близко он стоял к ней в этот черный, ненавистный понедельник. И что тогда? Что он тогда сможет предъявить? Жалкий лепет про долг и честь? Все эти нелепости про светлое ее будущее и жизненную необходимость взросления? Он и сам уже не знал, во что верить. Или же его самые низменные мысли на тему ее зарождающейся новой жизни: ревность к окружению, зубовный скрежет по поводу увиденной сцены объятий с длинноволосым пацаном? Это не подлежало никакой критике — бездарно, непотребно даже для него и жалко.

Он был жалок — как всегда, а она, как всегда, стоила десятка таких как он. Пусть себе обнимается с пацанами, пусть идет вперед. Если сможет. А ему предстояло изобрести что-нибудь — и побыстрее, чтобы девочка не тратила время на его поиски — обзванивая знакомых, морги, разрываясь между желанием искать его и более подходящей ей ролью примерной школьницы.

Но вот что могло остановить ее — раз и навсегда? Все его причитания на тему «подрастем и подождём» не принесли пока никакого результата — она, как птичка, рвалась ему навстречу, сдерживаемая только воспитанностью и деликатностью по отношению к заботящимся о ней родственникам. Значит, нужно было придумать что-то еще. Сказать ей, что он ее разлюбил? Не поверит — и будет права. А он бы сам в такое поверил — скажи она ему то же самое? Возможно, он бы и поверил. По крайней мере попытался бы. Но он — не она. Он всеми силами пытался себя убедить, что эта их связь — неправильная. Она же свято верила в абсолютную ее сакральность, в единение душ, во все эти романтические бредни, которые так нравится шестнадцатилеткам. Куда там! Еще активнее начала бы рваться — еще из дома бы сбежала, чтобы прояснить ситуацию.

Он все больше склонялся к тому, чтобы просто исчезнуть — раствориться в небытии, в петлях дорог, заметая следы и меняя направления. Но это предполагало то, что на том конце оборванной связи она бы осталась в полных непонятках — и опять же ринулась бы в бой его искать. Призвала бы на помощь свою бригаду компьютерных гениев, засекла бы его где-нибудь — и началось бы все снова-здорово. Или опять же — пустилась бы за ним вдогонку, теряя на ходу перья и последние надежды прожить хоть какую-то стоящую жизнь. Увидь он ее на пороге любого из этих отелей, баров, кабаков, что оставались позади — не выдержал бы. Было просто держаться от нее подальше — пока он знал, что она далеко. Но достаточно одного взгляда, даже не слова — просто увидеть ее лицо — и все. Выполз бы из-под своей коряги — на брюхе — к ее ногам — не надеясь на прощение. И если бы она его даровала — а она такая сердобольная — неизвестно зачем, такая доверчивая и трогательная, так хотела ему верить — во всем…

Если бы — тогда и честь, и долг по боку — потому что самый большой долг у него был по отношению именно к ней и залогом его чести тоже была она. Тогда бы он забрал ее, украл бы ее от ее долбаных родственников и мажорной судьбы, и женился бы на ней — чтобы уже никто не смог бы их разлучить. Можно было продать его хреново новое владение — треклятое наследство Григора вместе с его оврагами и могилами, слить в тот же котел ее часть добычи — мизинцев домик у моря, найти какой-нибудь забытый богами и людьми уголок, обосноваться там, всем назло и жить — жить, просто так, до упора, до предела, ровно столько, сколько им отведено, прекратив все эти кретинские попытки скакнуть выше своей головы и обхитрить самих себя в стремлении делать «как полагается». Оставить ее в покое. Оставить себя в покое. Дать им обоим право на этот покой: если другие не хотят — значит, надо было брать силой. Научить ее готовить. Заделать ей парочку детей — если она этого хотела. Научиться проживать каждый день — без оглядки, без декаданса, без истерии. Просто быть. Просто быть вместе.

Если бы — если бы не треклятый патлатый музыкант — то скорее бы всего так и вышло. Но он возник — бледной тенью совести Сандора Клигана, отпущенного на поруки судьбой. Вежливо напомнил о долге, обо обязанностях, о хреновой чести. Недвусмысленно озвучил все его собственные планы и терзания на тему Пташкиного будущего. Он все понимал — этот мерзавец, все думал, как нужно, словно в голову к нему залез и выволок весь этот бесконечно крутящийся каруселью в мозгу караван тщетных надежд на то, что девочка образумится. Предложил свою помощь по реализации этого плана. Вот воистину выходец из пекла — это вам не Мизинец. Если тот полз зловещим призраком по стылым камням, грозясь уволочь Пташку с собой в вечную тьму, то этот парил, шелестел всеми шестью крылами над головой, протягивая надежную руку: только отпусти — и я спасу ее. Не в тень — а к свету.

Что он мог на это возразить? “Нет, большое спасибо, мы уж сами как-нибудь перебьемся — столом и кроватью?” Это было слишком низко, слишком мелочно. Слишком непоследовательно, после всех разрывов, истерик, самолетов и обоюдных бесконечных мучений. И вот тогда он и решился — и предал ее. Поменял на растреклятую песью честь. Поручкался с посланцем неизвестных ему небес, отказываясь от нее навсегда. Тот что-то пел про будущее — что, дескать, оно еще на написано — хотя прекрасно знал, что все уже предрешено. У них так в ходу — у крылатых: надо же утешить напоследок — чтобы совесть потом не мучила…