Это даже не умрёшь

– Значит, говорите, было уже так раньше? – спросил в заключение другой врач.

– Было, – подтвердил папа. – И привозили её в больницу уже. Только позже. Когда всё прошло. Никто не заметил ничего странного.

– Ясно... – врач смотрел мимо папы, на потёртый временем советский плакат на стене. – Ну, вы не пропадайте, приводите её на обследование время от времени, будем её на учёте держать... Мы бы её и сейчас ещё подержали, конечно... Понаблюдали бы... Интересный случай... Но такой сейчас аврал...

– Понимаю, – поднялся со стула папа.

В середине февраля Зина снова стала ходить на занятия, причём в джинсах и без платка на голове. Её христианский запал угас так же бесследно, как угасла после первого самоубийства любовь к Паше из 11б. Зина помнила о своём предсмертном благочестии, но помнила отстранённо – как Ваня своё былое увлечение игровой приставкой Dendy. Заметив такое охлаждение к вере, бабушка Наташа попыталась поговорить с Зиной по душам, но Зина не понимала сути предъявляемых претензий. В начале разговора она зевала; под конец, поскольку тонá бабушки Наташи становились всё более повышенными, расстроилась до слёз. На этом месте вернулась с работы мама и откровенно выставила бабушку из квартиры. Три месяца после этого они не разговаривали.

Ваня облазил недостроенный дом сверху до низу и даже притащил откуда-то счётчик Гейгера, чтобы замерить уровень радиации на месте самоубийства Зины. Подобно папе, он принялся покупать литературу эзотерического характера. Но в его книгах толковалось о более свежих тайнах мироздания: неопознанных летающих объектах, близких контактах третьего рода, параллельных мирах и Курте Кобейне, который жил в одном из них и диктовал оттуда свои новые загробные песни. Кроме того, Ваня придумал для Зины звучный диагноз, в который она с удовольствием поверила: «эпизодический депрессивный психоз, проявляющийся в кратковременных приступах амнезии». Слово «психоз», правда, Зина опускала. И добавляла слово «глубокий»:

– У меня глубокая эпизодическая депрессия, проявляющаяся в приступах кратковременной амнезии.

– Больше ни в чём? – кисло спросил Денис.

Его крыса умерла от стресса и полученных телесных повреждений через одиннадцать часов после вечеринки.

– Что ты имеешь в виду, Денис? – не поняла Зина.

– Ну, там, в религиозном фанатизме?

– Дэн, оставь Зину в покое, – рутинно сказала староста Юля.

После четвёртого самоубийства эмоциональное состояние Зины полтора года оставалось стабильным. Зина занималась, сдавала экзамены на «удовлетворительно», готовила еду, ни в кого не влюблялась, никому не молилась. Родители немного воспряли духом, особенно мама. Однако в августе 1998-го Зинина стабильность обрушилась, вслед за государственными пирамидальными облигациями и курсом рубля.

Дефолт не поразил Зину непосредственно. Она не имела собственных сбережений и, более того, находилась на даче, собирая урожай овощей и конспектируя мировую литературу трёхцветной шариковой ручкой. Иногда она читала вслух бабушке Тоне – отчётливо, хотя и без малейшего намёка на выражение. В остальное время бабушка Тоняпила на веранде белорусский лимонад и слушала «Маяк». Ей вспоминался обдуваемый лёгким бризом посёлок Ильич на берегу двух морей.

Родители приезжали по пятницам и уезжали в воскресенье. Ваня наслаждался последним летом детства в летнем лагере, удалённом от посёлка Ильич на двести тридцать километров.

На неделе, которая началась с дефолта, порядок вещей был нарушен. Родители приехали в субботу, после полудня. Мама смотрела вокруг себя красными заплаканными глазами. Её нерасчёсанные волосы падали на мятое, невыспавшееся лицо. Небритый папа был одет в пиджак поверх майки и спортивных штанов.

Мама поздоровалась с бабушкой Тоней и Зиной. Папа не издал ни звука. Он сел на скамейку под яблоней, прислонился спиной к стволу, достал из внутреннего кармана бутылку коньяка и отхлебнул.

– Ну чего, Тань? – шёпотом спросила бабушка Тоня, вцепившись руками в перила крыльца. – Я тут радио всю неделю слушаю. День и ночь. Извелась уже. Как у вас?... Что с Толей?

Мама вдохнула. Выдохнула. Махнула кистью руки.

– Спрашивайте у него, Антонина Устиновна.

Бабушка издалека вгляделась в папу и покачала головой. После мамы она была ведущим специалистом в области папиной психологии. Третьим был Ваня. Если бы он случился поблизости, он бы тоже мгновенно определил, что в ближайшие сутки папу лучше не спрашивать ни о чём.

Зина потеряла свои знания папиной психологии всё в том же восьмом классе. Сначала отхлёбывающий отец с двухдневной щетиной просто напугал её. Она постояла в пяти метрах от него и пошла в дом – принимать участие в безмолвном чаепитии, вместе с мамой и бабушкой. Несколько раз она нарушила молчаливое жевание пряников замечаниями об овощах и мировой литературе. Мама односложно мычала в ответ. Затем Зина вернулась к чтению и конспектированию. Через час она прервалась, чтобы сходить в фанерно-рубероидный туалет на краю огорода.

Яблоня с папой находилась по пути к туалету. Возвращаясь, Зина остановилась напротив папы, превозмогла страх и спросила, что случилось.

– А, Зинуля, – сказал папа. – Ты присядь пока, я щас тоже схожу и всё тебе объясню.

Он поставил бутылку на скамейку и пошёл в туалет. Зина нерешительно присела на краешек. Бутылка была наполовину пуста. На крыльце немедленно нарисовалась мама.

– Зина! – крикнула она. – Не беспокой отца. Иди в дом, занимайся.

– А ты не трогай её, Тань, – раздалось из туалета. – Она меня не беспокоит. Мы с ней щас будем говорить. Как отец с дочерью.

Зина посмотрела на маму, пожала плечами и осталась на скамейке. Мама устало щёлкнула языком. Ей не хотелось вступать с папой ни в какие формы коммуникации. В конце концов она зашла обратно в дом.

По возвращении из туалета папа опустился на прежнее место.

– Ну, как литература? – вкрадчиво спросил он, отхлебнув.

– Очень интересно, – ответила Зина. – Я могу тебе что-нибудь посоветовать почитать, если у тебя есть свободное время. В июле я читала зарубежную классику. Это позволяет увидеть корни. Появляется чувство исторической перспективы. Литература итальянского Возрождения удивительно многоплановая. Лично мне из зарубежной литературы близок немецкий романтизм. Но с начала августа у меня по плану идут русские авторы, по большей части. Это, папа, как земля и небо. Сразу чувствуешь, насколько тоньше русская литература. Чувствуешь, насколько ближе она твоей душе. Чем больше я учусь, пап, тем лучше понимаю, что литература – наше главное богатство. Сейчас я...

– Это ты правильно понимаешь, – громко перебил её папа. – Это наше главное богатство. Больше ни хера у нас нет.

Он отхлебнул и для разнообразия поморщился. Доцент Метёлкин, владелец дачного домика через дорогу, громко поздоровался из-за забора и пошёл дальше по своим делам.

– Привет, привет, – запоздало откликнулся папа. – Рисуй доллары, доцент... Что я, тебе, Зинуля, скажу, чудо ты наше бессмертное. Тебя, ясен пень, только вечное интересует. И это прекрасно, Зинуля, прекрасно. Литература... Историческая перспектива... Неее, я не вижу ни хера никакой исторической перспективы. Только вижу исторический кобздец. Может в твоей тонкой литературе написано где-нибудь, почему так? А? Написано? Пушкин писал об этом?

– О чём? – прошептала Зина.

– Почему везде чужих сначала имеют? А у нас своих имеют в первую очередь? От тонкости, что ли? Деликатные они у нас очень, да... Стеснительные... Вот чё бы нормальная страна сделала? Нормальная страна набрала бы кредитов за границей, а потом сказала бы, миль пардон, нету у меня денег. Жопа только голая и ракеты у меня. Не буду ни хера отдавать. И вот чё вы все будете делать... Или напечатала бы денег. Включила бы станок и напечатала. Леса много. Бумаги хватит. Городов хватит. Но неее, ни хера... Они ж тока что нолики убрали с бумажек. Копейку вернули в оборот. С гордостью. Как же ты тут будешь деньги печатать. Некрасиво. Опять нули полезут... Неее, ясен пень, лучше всего у своих деньги отобрать. Своих отыметь. Дерьмо не надо из избы, здесь все привычные. Государственные облигации... Государство... Твоя родина – эмэмэм, Зинаида. Понимаешь? Эм—эм—эм. Наша историческая перспектва – пирамидостроение. Написано об этом в литературе? Если не написано, я тебе щас расскажу, ты сама напишешь потом. Может, прославишься. Сначала, Зинаида, всех сгоняют строить пирамиду, как в Египте, вручную. Пóтом и кровищей. А в конце эта пирамида разлетается на хер и пришибает всех. Кто не спрятался, я не виноват. Потому что проект на коленке рисовали. И так ещё одну пирамиду. А потом ещё одну... Ты вот, Зинаида Бессмертная, ты молодец у нас. Будешь духовно богатая. Ты ещё в бога зря бросила верить, бог – это вообще железно. Ушла бы в монастырь, там никого ничего не колышет. Мирись с бабой Наташей, пока не поздно... Потому что иначе пришибёт. Как меня. Пять лет, блядь, откладывал. Своё дело хотел. С корешом всё прикинули. Всё просчитали. Потом пошёл, блядь, в банк. Весной. Старомодно, сказали, деньги под матрасом держать. Отсталость это, дядя. Деньги должны работать. У них в банке. Он динамично развивается... – папина рука, державшая коньяк, затряслась. – Ллллитература, да... Иди-ка ты всё-таки в монастырь, Зинуля. Жизнь – это не литература. Она ни хера не тонкая. В жизни жрать надо. Деньги надо зарабатывать. И в зубах их держать, эти деньги. Неее, однозначно в монастырь, Зинаида. Там учитаться можно книжками... А вообще, – папа развернул голову и смерил сжавшуюся на краешке скамейки Зину взглядом с поволокой. – Вообще, чё тянуть всю эту волынку. Тебе не впервой. Иди, повесься где-нибудь за посёлком. Может, в этот раз получится до конца. Вот тебе, погоди... – папа порылся в своих спортивных штанах и извлёк оттуда маленький складной ножик с шестью лезвиями. – На, держи. Срежешь у доцента бельевую верёвку. Только петлю повнимательней завязывай. Ну, давай, вперёд... – он легонько подтолкнул Зину локтем.