Это лишь игра
Шрифт:
– Я соблазнил Петьку? – у меня вырывается смешок. – Ты в своем уме?
– Ты прекрасно меня понял! Ты увидел его слабое место и надавил. Это ужасно.
– Нет, Третьякова, ужасно то, что ты не увидела его слабого места, хотя, как ты говоришь, близко с ним дружила. Ты бы поменьше смотрела сериалов.
– Ну ты, конечно, теперь гордишься собой, да?
– Нет, повод как-то мелковат для гордости.
– Тогда, раз ты такой честный, то и скажи мне честно, зачем тебе это?
– Что – это?
– Ну, всё то, что ты
Я отвечаю не сразу. Если серьезно, то я даже не знаю, что ей ответить. Что ее Петя – мудак, и меня это бесило, хотя не должно было? Что она не видела ничего дальше своего носа? Так и это, по большому счету, не мое дело. Что она зацепила тогда меня своими словами: «Ты – сволочь и подонок, а вот Петя – самый лучший друг…»? Ну это тоже ерунда. Не плевать ли, что думает обо мне какая-то там одноклассница, которую я до этого даже не замечал.
– Просто захотел. Захотел, чтобы ты знала правду.
– А тебе есть какое-то дело до меня?
Я пожимаю плечами.
– Тогда ответь еще на один вопрос.
Мы опять медленно идем дальше. Василий все понимает. Трогается с места и тихо ползет следом.
– Давай уж тогда откровенность за откровенность, -- усмехаюсь я. – Теперь твоя очередь давать честные ответы.
Она на миг теряется, потом кивает:
– Ладно. Спрашивай.
– Ты правда целовалась с Чернышовым?
Она снова останавливается. Смотрит на меня обескураженно. Затем горячо отрицает:
– Нет! Нет, конечно, нет! Это все глупые сплетни. Можешь и у Петьки спросить…
Она не врет, но почему-то смущается, даже опять слегка краснеет. Несколько секунд молчит, затем вспоминает.
– Теперь я спрашиваю.
– Вперед.
– Что вы наговорили про меня Соне Шумиловой?
Час от часу не легче. Потому что если Чернышова я вывел намеренно, то с Шумиловой вышло вообще случайно и по-идиотски.
– Да она просто… – начинаю я и замолкаю на полуслове. Потому что натыкаюсь взглядом на мать.
Она так и продолжала меня преследовать всю прошлую неделю. Каждый раз, когда я выходил из школы и шел к машине, она маячила где-то поблизости, подавала знаки. Выглядывала то из-за дерева, то из-за фонарного столба, махала рукой, иногда окликала. Я делал вид, что не замечаю ее.
Не знаю, почему я до сих пор не рассказал про нее отцу. Он бы уже подсуетился и опять выдворил её из города, как семнадцать лет назад.
– Герман! – зовет она. И теперь ее замечает и Третьякова. Смотрит на нее с любопытством.
– Просто идем дальше, – говорю ей. – Не надо так пялиться.
– А кто это? Просто я ее уже видела.
Смерив ее взглядом, отвечаю:
– Это моя мать.
31. Герман
– Мать? – ошарашенно переспрашивает Третьякова, округлив глаза. А они у нее и без того огромные. – Это твоя мать?
И снова
оглядывается. Правда тут же спохватывается:– Ой, извини…
С минуту мы идем молча. Но, чувствую, ее распирает. И наконец она не выдерживает:
– Это, конечно, не мое дело, но она же тебя звала… Почему ты прошел мимо?
– Не знал я, что ты такая любопытная.
Она тут же густо краснеет и не сразу придумывает, что ответить.
– Это не любопытство, – говорит наконец. – Это удивление.
– Что тут удивительного? Она мне чужая. Я не хочу с ней разговаривать. Мое право.
– Но она же твоя мама… она пришла к тебе, звала тебя. И она тут не первый раз. Я и раньше ее видела. А ты делаешь вид, что ее не замечаешь. Это жестоко.
Я пожимаю плечами, мол, думай, что хочешь. Но неугомонная Третьякова не отступает.
– Я, конечно, не знаю, какая у вас ситуация, но это же твоя мама… – повторяет она. – Это неправильно! У меня просто в голове это не укладывается.
– Послушай, Третьякова, – разворачиваюсь к ней. – Семнадцать лет эта мама жила в свое удовольствие, болталась черт знает где и с кем, а теперь вдруг нарисовалась. Все это время ей было плевать на меня, а теперь мне на нее плевать.
– Но ты же был за границей…
– Я уже два с лишним года как вернулся, – отвечаю и иду дальше, она семенит рядом. Молчит. Впрочем, недолго.
– Ей что-то нужно? Зачем-то же она приходит…
– Понятия не имею.
– Неужели ты даже ни разу не спросил? – снова распахивает свои глазищи. Утонуть в них можно.
– Один раз спросил. Сказала, что посмотреть на меня, – почему-то все еще отвечаю я на ее дурацкие вопросы.
– Она каждый день приходит на тебя просто посмотреть… А ты… Это же… У меня слов нет…
Я перевожу взгляд на Третьякову. Глаза у нее блестят еще больше, чем обычно. Словно подернуты слезами. В груди шевелится раздражение: мало того, что лезет не в свое дело, так еще и мелодраму устраивает. Но вслух говорю совсем другое:
– Что я? Смотреть я ей не запрещаю.
– Но ей же так хочется поговорить с тобой…
– Это не мои проблемы.
Как-то незаметно мы уже дошли до того самого барака, где живет Третьякова, и остановились у ворот.
– У тебя каменное сердце, – со скорбным видом сообщает она.
У меня вырывается смешок, настолько нелепа и пафосна эта сцена. Но я отвечаю в её же духе:
– Нет, Третьякова. У меня его вообще нет.
Она смотрит на меня со смешанным выражением. И сейчас в ее глазах я вижу одновременно и любопытство, и немой упрек, и недоумение пополам с ужасом. Ну и жалость к моей матери тоже никуда не делась.
– Почему ты такой? Что с тобой не так?
– Какой – такой? – с усмешкой спрашиваю я, уже не испытывая раздражения. Наоборот, мне стало интересно. У нее лицо – как открытая книга. Все чувства, все мысли отражаются моментально.