Это лишь игра

– Твой отец оказался ужасным мужем. Сутками напролет он где-то пропадал. Ну, говорил, что работает. То встречи у него всякие, то поездки. Рестораны, сауны… А я сидела дома одна, как в клетке. Прислуга меня ненавидела. Следила за каждым шагом и сразу ему докладывала. Я дома была как в плену, понимаешь? Пока он развлекался со всякими девками…

Тут уж я, не выдержав, спрашиваю с усмешкой:

– То есть, это не ты, а отец таскал меня в люльке по всяким съемным углам? Запирал на балконе, пока сам с девками…

– Это было всего один раз! И это был несчастный случай! – с жаром перебивает она меня и тут же замолкает. Опускает голову и прячет лицо в ладонях.

Повисает пауза. Спустя полминуты она продолжает глухим, скорбным голосом:

– Я понимаю, что вела себя ужасно и была отвратительной матерью. Я всё прекрасно понимаю. И знаю, что нет мне прощения. Ты же чуть не погиб… Это моя самая большая ошибка, и я за нее всю жизнь расплачиваюсь и себя ненавижу. Но пойми, я была совсем девчонкой, почти как ты сейчас. Глупой была, несдержанной, ранимой. Мне хотелось любви, хотелось внимания, а не сидеть сутками взаперти в одиночестве… Это, конечно, меня нисколько не оправдывает. Просто знай, что я очень и очень сожалею. Ты даже не представляешь, насколько… Я бы всё на свете отдала, чтобы исправить… Но увы, это невозможно. Поэтому я и хотела перед тобой извиниться… пока не поздно. Прости меня, сыночек, если сможешь…

– Ты где-то живешь? – спрашиваю ее, чтобы хоть что-то сказать. Чтобы не сидеть каменным истуканом. Потому что ее речь меня не тронула, ее покаяния мне даром не нужны, как и она сама. Но если ей станет легче, оттого что выговорилась, пусть так будет. Хоть какой-то толк от этой встречи.

– Я? А, да… живу… приютил один добрый человек.

– Пьешь?

Она трясет головой.

– Нет. Раньше бывало… по праздникам, ну как все… А сейчас нет.

Затем снова повисает пауза, на этот раз долгая и неловкая. Потому что вижу – мать еще что-то хочет сказать, но то ли сомневается, то ли стесняется.

– Тебе от меня что-то нужно? – спрашиваю в лоб. Потому что хочу уже скорее уйти отсюда, от нее, от ее запаха, от этого бессмысленного разговора.

– Мне? От тебя? – пугается она и трясет головой. – Что ты! Нет, конечно. Я просто хотела тебя увидеть, сыночек… поговорить с тобой, вымолить прощение… хотя бы попробовать, пока не поздно…

Она заглядывает мне в глаза с видом побитой собаки, и ощущение брезгливости множится, накатывает вместе с тошнотой. Тем не менее заставляю себя остаться еще ненадолго и даже задаю очередной вопрос.

– Что значит – пока не поздно? Ты второй раз уже это говоришь.

– Ах да… ну, это так… Просто мало ли… всякое бывает… – юлит она, но я вижу, что попал в точку. Именно это ее терзает. Точнее, ее терзают сомнения, говорить об этом или нет. Она больна? Умирает? Поэтому такой вид? И запах…

– Что у тебя? – спрашиваю без экивоков. Мы и так сидим здесь почти полчаса. – Туберкулез? Онкология? Что?

Она снова пугается. Таращится на меня во все глаза и нервно сглатывает.

– Как ты…? – затем опускает голову, подпирает лоб рукой так, что ладонью закрывает лицо, как козырьком.

Так и не поднимая головы, она тихо произносит:

– Да, ты прав. Я не хотела об этом говорить. Зачем тебе это знать? Я хотела просто увидеться с тобой и попросить прощения.

Наверное, мне все же ее жаль. Только жалость к ней совсем другая, чем то, что я испытывал к Третьяковой. Там в груди ныло до боли, а тут неприятное, тягостное ощущение, смешанное всё с той же брезгливостью. Унижающее чувство. Впрочем, любая жалость в какой-то степени унижает.

Я молчу, не знаю, что еще ей сказать. Смотрю на часы, затем – в окно. Василий как всегда на месте, ждет. Сейчас попрощаюсь и пойду.

Мать тут же начинает суетиться.

– Герман, сыночек, тебе уже, наверное, пора? Дела всякие, да? А я тут тебя задерживаю… Но можно я хотя бы буду приходить иногда к школе… смотреть на тебя… хотя бы издали?

– Да ни к чему это, – отвечаю ей откровенно. Помедлив, спрашиваю: – Лучше скажи, чем ты больна?

– Да забудь.

– Просто скажи и всё.

Она снова мнется в нерешительности. Потом достает из пошарпанной сумки сложенный вчетверо листок, кладет на столешницу. Не глядя на меня, придвигает.

Мне не хочется даже прикасаться к ее листку, но все же, пересилив себя, я беру и разворачиваю. Это выписка. Из местного онкоцентра. Бегло пробегаюсь глазами: анализы, основной диагноз… Особо не вчитываясь, возвращаю обратно.

– И что, разве нет лечения? Операции?

Она жмет плечами.

– Это всё деньги и немалые. А я… сам видишь, как живу.

– Обратись к отцу, – советую ей самое очевидное, но она вздрагивает, как от удара, и испуганно частит:

– Нет, нет, что ты! Ни в коем случае… И ты, ради бога, ничего ему не говори!

– Почему?

Отец, конечно, далёк от милосердия, но и она ему не совсем чужая.

– Он – страшный человек. Я понимаю, Герман, он – твой отец. Он тебя вырастил и воспитал, но ты даже не представляешь, на что он способен. Какой это монстр. В тот день… ну, когда с тобой случилась беда… он избил меня… руками, ногами… и вышвырнул из дома в чем была… в разодранном платье – он его порвал, пока бил… босиком… в дождь, в грязь… Без денег и документов… Потом его люди нагнали меня по дороге, запихнули в машину и увезли за город… по его приказу. Что они там вытворяли… не хочу даже вспоминать… Потом выбросили возле какой-то деревни, как мусор. И передали его слова, что если я вернусь в город, то со мной будет то же самое, что и с… тем мужчиной… его водителем, с которым…

Она запинается, не находя благопристойной формулировки.

– С которым ты отцу изменяла, – заканчиваю я. – И что с ним стало?

Она трясет головой.

– Не знаю. Могу только догадываться. Я его больше никогда не видела. И ничего о нем не слышала. Его искали… братья, друзья… в милицию обращались, но так ничего и не выяснили. Он как в бездну канул. Но я уверена, что твой отец приложил руку. Не сам, конечно, но… неспроста же они мне тогда угрожали. Ты мне не веришь, да? Не веришь, что твой отец может быть таким зверем?

Я игнорирую ее вопрос. Не потому, что верю или нет, просто не желаю обсуждать отца. Тем более – с ней.

– И давно ты сюда вернулась?

– Года три назад… Решила, что он уже забыл обо мне, что у него давно другая жизнь. Но все равно попадаться ему на глаза мне нельзя. И знать обо мне он ничего не должен. Пожалуйста…

– И сколько тебе нужно на операцию?

– Очень много… – несчастным голосом выдавливает она. – Не думай об этом, сынок.

– И всё же?

– Почти двести тысяч… – вздохнув, сдается она.