Это лишь игра
Шрифт:
Если бы не отец со своим неожиданным визитом и дурацкими ремарками в ее адрес, то вообще всё было бы десять из десяти. Мне хотелось свалить куда-нибудь с Леной на целую ночь, чтобы больше никого не видеть и не слышать. Но она не могла. Мы договорились с ней встретиться завтра.
***
Тренировка у нас сегодня подзатянулась немного, и я выхожу из комплекса только около пяти. До центра ехать не так уж далеко, но сейчас – самые пробки.
– На Карла Маркса и на Ленина вообще всё стоит глухо, – подтверждает Василий. – Можем сделать небольшой круг, там посвободнее должно быть, если верить яндексу. А там свернем на Тимирязева…
– Давай, –
«У тебя этих Лен будет десятки, сотни, – орал он. – Ничего в ней особенного. Обычная кукла, каких полно кругом. Еще и голь перекатная».
«Для меня она одна», – старался я держаться спокойно.
«Очередная золушка, которой захотелось в сказку, – не слышал и не слушал меня отец. – Сейчас она хлопает невинно глазками, а моргнуть не успеешь – вцепится…».
В общем, с отцом мы вчера в итоге разругались. Только отец не понимает, что чем сильнее он давит, тем больше меня тянет к ней. Хотя куда уж больше... Вчера я чуть не сорвался к Лене прямо в ночи. Потом подумал, что ее бабушка моего внезапного появления не поймет.
Смотрю в окно, пока Василий пытается продраться через запруженный центр, а сам представляю Лену, заспанную, теплую, в нежном смятении – такую, какой помню ее в Листвянке. И невольно улыбаюсь.
Осматриваюсь – мы уже довольно близко от Лениного дома. Набираю ее номер, чтобы сообщить, что подъезжаю, скоро буду.
И вдруг вижу ее. Сморгнув, приглядываюсь – точно она. И Василий ее узнает.
Лена, зажимая одной рукой телефон, а второй – держа пакеты, перебегает дорогу в паре десятков метров от нас.
– Я в библиотеку решила сходить… – говорит мне, не догадываясь, что я ее вижу.
И только я собираюсь сказать, мол, посмотри направо, – мы там припарковались как раз – как вдруг понимаю, что идет она ни куда-нибудь и ни в какую-то там библиотеку, а к Чернышову.
Лена торопливо взлетает по лестнице и скрывается за дверями больницы. Я следую за ней.
И сразу шум улицы для меня глохнет, словно превращается в мертвую декорацию. Слышу только звенящий гул в голове и тяжелый, каменный стук сердца.
В приемном покое ее уже нет, и я поднимаюсь в отделение.
Не знаю сам, зачем иду туда. И так ведь все ясно. Она ходит к нему, хотя обещала, что больше не станет. И что хуже всего – она соврала мне. Может быть, врала и до этого.
Триста пятая палата. Дверь приоткрыта. На миг останавливаюсь – к горлу подкатывает тошнота. Не хочу их видеть, потому что не знаю, что буду делать потом... Но, сглотнув, все-таки захожу и замираю у порога. Она стоит ко мне спиной, а Черный держит ее руку. Этот урод трогает ее, а Лена… Лена ему что-то говорит, я не различаю. Гул в ушах и грохот пульса перекрывает все остальные звуки.
Вдруг возникает мысль: да ну, не может быть такого, это какой-то сюр…
А потом она оглядывается, и я вижу, как ее лицо искажает растерянность и испуг. Это лицо человека, которого застали врасплох. Несколько бесконечных секунд длится этот момент.
Потом Лена делает шаг ко мне:
– Герман...
А я разворачиваюсь и ухожу...
59. Лена
Герман уходит, хочу догнать его, а на меня, наоборот, в первые секунды наваливается оцепенение. От шока, наверное. Вихрем проносятся мысли: как здесь появился Герман? Откуда? Неужели следил? Или случайно увидел? А его звонок что значит? Он же меня
спросил, где я. Зачем тогда спрашивал, если видел? А я… о, господи, я же ему сказала, что в библиотеке…Не хотела говорить ему на ходу, по телефону, боялась, что слушать не станет. Хотела лично потом сказать. А вышло всё так ужасно. Хуже просто не придумаешь. Будто специально пообещала для отвода глаз не ходить к Петьке, а сама тайком опять… Обещание свое нарушила. Еще и соврала, схитрила. Представляю ситуацию его глазами, и тотчас накатывает страшная слабость. Внутри всё холодеет, а перед глазами плывет.
Как во сне, в дурном сне, выхожу из палаты. Голова кружится так, что пол и стены качаются. Хочу бежать за Германом, все объяснить, но ноги еле двигаются, словно чугунные.
В конце концов приваливаюсь к стене спиной, не в состоянии идти дальше. По лбу струится пот. Заглатываю воздух ртом, жадно, часто, но все равно его не хватает. Внезапно здесь становится слишком душно.
– Э-э, подруга, что с тобой? – слышу женский голос над ухом. – Тебе плохо?
– Да, – шепчу я пересохшими губами.
– Давай-ка, иди сюда… вот так… садись.
Женщина берет меня под руку и усаживает на кушетку. И кричит кому-то:
– Галя, сюда! Здесь девушке плохо.
Через несколько секунд подбегает медсестра.
– Что с тобой? Душно? Голова закружилась? Может, давление? Света, – обращается она к той женщине, – принеси тонометр из сестринской.
А сама подает мне стакан с водой и машет перед лицом журналом. Я на автомате пью. На автомате протягиваю руку, которую она затягивает в манжету тонометра.
– Вроде нормальное давление, – бормочет она.
Я достаю из сумки свои таблетки. Медсестра замечает.
– Что это у тебя? – она беспардонно выхватывает флакон с таблетками. – А-а, это от сердца, что ли? Так ты сердечница? Может, врача позвать? Ну-ка взгляни на меня…
Мне потихоньку становится лучше, легче. Только слабость в мышцах еще осталась. И паника, отчаянная паника в груди. Надо догнать Германа! Надо все ему объяснить!
Я качаю головой. Даже пытаюсь приподняться, но она удерживает меня.
– Нет уж, дорогуша. Посиди тут пока. Вдруг тебе снова поплохеет.
Она вызывает кого-то из приемного отделения. Я лишь слышу:
– У меня тут девочке-сердечнице плохо стало… Ну, откуда? Посетительница чья-то. Позови Макарову…
– Не надо никого звать, – встаю я. – Мне уже правда нормально. У меня так бывает, когда… душно. Уже всё прошло.
– Точно? – недоверчиво хмурится она.
– Да, – бормочу, – мне просто на воздух надо. Спасибо.
Наконец я выбегаю из больницы, но Германа, конечно, уже давно нет. Столько времени я потеряла! Разумеется, он уехал. Но почему-то я все равно стою на крыльце, кручу головой по сторонам, вглядываюсь в лица прохожих, в припаркованные машины. Тщетно…
***
Совершенно забыв про библиотеку, возвращаюсь домой с книгами. И не понимаю, что мне делать. Беспомощно всхлипываю, не позволяя себе разреветься вовсю. Бессмысленно мечусь по комнате, хватаюсь за телефон и тут же откладываю. Внутри бьется свербящее, нетерпеливое чувство – хочется немедленно поговорить с Германом, хочется, чтобы он выслушал меня и понял. Но я боюсь ему звонить. Впервые. Он наверняка сейчас в таком состоянии, что вряд ли сможет спокойно меня выслушать. Вряд ли вообще захочет меня слушать. Я же видела его лицо там, в больнице, его взгляд. Страшный взгляд, полный горечи и презрения. Он буквально кричал: не подходи, не приближайся, не смей.