Это лишь игра
Шрифт:
Никогда прежде я Германа таким не видела, даже в самые напряженные моменты. Даже когда его мать обманула. А ведь тогда он тоже был так ужасно зол, но потом остыл и пришел сам…
Но ждать, когда Герман остынет, я не могу. Я же изведусь до смерти. Мне кажется, что земля подо мной рушится. Каждую секунду расходится трещинами, обваливается, и я вот-вот полечу в бездну.
Наконец я решаюсь. Позвоню ему, а если он сбросит – напишу. Уж сообщение-то он наверняка прочтет.
Набираю его без особой надежды. Сердце снова частит. Рука дрожит так, что телефон едва не выскальзывает. Боюсь услышать: абонент
И бессвязно бормочу себе под нос, обращаясь мысленно то ли к Богу, то ли к Герману: «Ответь, прошу! Ну пожалуйста, пусть он ответит! Я больше никогда-никогда не совру! Как же мне плохо, господи… Если бы ты только знал, Герман, как мне плохо! Как я боюсь, что мы с тобой…»
– Да, – слышу вдруг его голос. Непривычно глухой. Как будто он звучит очень издалека.
Я так ждала, так просила, чтобы он отозвался, но, услышав его, вдруг теряюсь. Судорожно вспоминаю, что хотела сказать. И, как назло, горло сжимает судорогой, и у меня выходит только тихое и сдавленное:
– Я…
Однако он не торопит, не сбрасывает, а терпеливо ждет, когда я соберусь с духом и договорю:
– Я хочу с тобой поговорить. Выслушай меня, пожалуйста.
– Я и так тебя слушаю.
– Не так… не по телефону… лично. Давай встретимся. Пожалуйста.
– Когда?
– Сейчас… или чуть позже.
– Думаю, встречаться нам сейчас – не лучшая мысль. Завтра днем я приеду, куда скажешь.
Он не хочет меня видеть, обреченно понимаю я. И уже не сдерживая слез, говорю:
– Давай в парке возле школы? В три.
– Хорошо.
После разговора с ним меня почему-то еще сильнее трясет. Прямо лихорадит. Он спокойно выслушал, даже согласился приехать и поговорить, но у меня все равно ощущение неумолимо надвигающейся катастрофы.
Как дотерпеть теперь до завтра и не сойти с ума, когда я места себе не нахожу, когда ни о чем больше не могу думать…
Бабушка приходит уже вечером, когда почти стемнело. Вся радостная и будто помолодевшая. Сначала рассказывает возбужденно, как чудно они провели время с подружками, как танцевали там и знакомились с какими-то галантными мужчинами. А у меня нет сил даже за нее порадоваться. Я полностью истощена за сегодня. Сижу как истукан, только и могу что кивать.
– Что с тобой, Леночка? – прерывает свой рассказ она. – Что-то случилось? Что-то плохое?
Я не хочу отвечать, не хочу портить ее впечатления, качаю головой, но бабушка наседает.
– Ничего, – выдавливаю из себя. – Просто поссорилась с Германом…
Голос, дрогнув, срывается. Я креплюсь, как могу, закусываю губы, но слезы сами собой уже струятся по щекам.
– Когда? Как? Из-за чего?
Но я больше не могу ничего внятного сказать. Она хлопочет вокруг меня, успокаивает, подает капли, от которых уже тошно.
Только через полчаса, нарыдавшись до икоты, я говорю:
– Мы из-за Петьки поссорились. Я сама виновата. Я обещала не ходить к нему больше. А тут тетя Люда… попросила… я не могла ей отказать. Бабушка, лучше бы мы не брали у нее эти туфли. Отдай их ей обратно. Все равно я их больше никогда не надену.
– А туфли-то тут при чем? Это Герману твоему стоит больше тебе доверять. А то ишь! К старому другу он еще будет запрещать…
– Бабушка, ты ничего не
знаешь. Ничего, – всхлипнув, перебиваю я ее. – Никакой мне Петька не друг! Он предал меня, он так страшно меня предал…– О чем ты? Вы же просто поссорились зимой, ты говорила…
– Ты ничего не знаешь, – повторяю я. – Мы не просто поссорились. Он заманил меня… обманул и заманил.
– Куда? Зачем?
Сделав пару глубоких вдохов, я более-менее выравниваю дыхание. И честно рассказываю бабушке по порядку все, что произошло, начиная с физрука и появления Олеси Владимировны. Хотя… кое-какие подробности про Германа я все же упускаю.
Бабушка качает головой, словно не может поверить.
– Наш Петя… да как же такое возможно? Что ж у вас за класс там такой? Разве по-людски это, скопом на одного? А если бы тогда твой Герман не пришел, что было бы? И им бы все с рук сошло? А Петя… как он мог? Не могу… не хочу в такое верить… Почему же ты раньше мне этого не рассказывала? А Олеся Владимировна что?
Поток ее вопросов прерывает стук в дверь. Бабушка, кряхтя и причитая: «Да как же так?», встает и идет к двери. Щелкнув замком, впускает тетю Люду.
– Не спите еще? А я только с работы. Вижу, свет у вас горит, дай, думаю, забегу. Лен, ну как там Петька? А то я ему звонила, он трубку не берет. Может, спит уже. Но ты же всё ему отнесла?
– Отнесла. Нормально все с Петькой. Только, тетя Люда, вы больше меня не просите его навещать, – говорю ей то, что в другой раз ни за что не смогла бы сказать. – Я больше к нему не пойду.
Ее широкая улыбка на миг застывает и постепенно сползает с лица. Сморгнув, она спрашивает:
– В смысле? Лен, ты чего? Тебе сложно было или что? Вроде свои же люди…
– Несложно. Пусть он выздоравливает скорее, но я к нему больше не пойду, – повторяю упрямо.
– Ну, прекрасно, – громко хмыкнув, восклицает она. – Я что-то не поняла. То друзья не разлей вода, а теперь что, побоку? Никому мой Петька вдруг стал не нужен? А-а, понимаю. Теперь у тебя богатый мальчик появился и на Петьку плевать…
– Ну что ты несешь, Люда, – перебивает ее бабушка. – Ты лучше спроси у Пети, куда делась их дружба. Если он, конечно, скажет правду.
– Вот только не надо валить с больной головы на здоровую!
– Иди к себе, Люда, не скандаль тут. И без тебя тошно, – бабушка распахивает входную дверь.
Тетя Люда переступает порог, но напоследок бросает:
– Ну, спасибо, соседи. А я им еще туфли новые отдала… носи, Леночка, на здоровье… А Леночка…
Бабушка захлопывает дверь, отсекая ее голос. Вид у нее расстроенный донельзя. Она подходит ко мне, обнимает, приговаривая:
– Ничего, Леночка, всё наладится. А с Людой я потом сама поговорю…
– И туфли отдай.
– Отдам, отдам.
Ночью мучаюсь, не сплю. Ворочаюсь и прокручиваю в уме наш завтрашний разговор с Германом. Придумываю, что скажу. Представляю, что он мне ответит. И молюсь: лишь бы всё получилось!
***
На следующий день жду назначенного часа и одновременно страшусь предстоящей встречи. А ближе к двум у меня уже такой мандраж, что невооруженным глазом заметно. Сижу как на иголках. В половину третьего выскакиваю из дома. Хорошо хоть бабушка ушла в магазин, и мне не пришлось объяснять, куда я направилась.