Это лишь игра
Шрифт:
– Господи! – охает бабушка. – Как же так? Кто?
Тетя Люда, зажмурившись, качает головой.
– Какое-то хулиганье…Они сначала к Павлику прицепились… возле «Пятерочки». Петя пошел купить пельменей… вечером уже… А Павлик еще гулял во дворе, на велике катался. Увидел Петьку и поехал за ним… Говорит, выпрашивал у него мороженое… Петруша его прогонял сначала. Велел домой идти, но Павлик же упрямый такой… Увязался за ним. Пока Петя был в магазине, Павлик его ждал, я так поняла. Наворачивал круги на своем велике. И вот к нему прицепилась какая-то шпана… Петя вышел – его нет, поискал, ну и увидел…
– Ой, господи, ужас-то какой, – бормочет бабушка. – А Павлик как? Павлик цел?
– Павлик дома… цел… Он побежал звать людей, когда Петю стали бить… толпой… одного… сволочи!
– И неужто никто не вмешался?
– Не знаю, – стонет тетя Люда. – Павлик говорит, это не у входа… не у центрального входа, а у черного, сбоку, где грузят там… Не проходное место… Они там сидели, пиво пили. Зачем только этот дурачок туда сунулся со своим велосипедом! А эти… что за мрази, а? К ребенку лезть!
– Людочка, главное, Петруша – жив! – успокаивает ее бабушка. – И Павлик цел. Петя – молодчина. Он у тебя крепкий парень, поправится…
– Он в коме… в реанимации… – со стоном выдыхает она и снова начинает тихонько подвывать. – Ему голову разбили… Я только оттуда… из больницы… Сказали, состояние тяжелое…
Бабушка обнимает ее, а у самой тоже на глазах слезы.
– Не думай о плохом, Людочка. Он обязательно поправится. Выкарабкается, вот увидишь. Все хорошо будет с Петрушей…
Я тоже подсаживаюсь к ним. Бедный Петька, бедная тетя Люда… Если мне так страшно и больно за него, каково тогда ей!
– В полицию надо заявить, – говорит бабушка, когда тетя Люда чуть успокаивается. – Пусть их поймают, должны же быть свидетели, камеры… Хотя из больницы им и так сразу сообщают... Но это нелюди какие-то… Ни за что ни про что нападают…
Тетя Люда на ее слова лишь молча кивает, а потом вдруг вскидывается и обращается ко мне.
– Лен, ну почему Петя с вами не поехал на этот Ольхон? Все же ваши поехали. А он ни в какую не захотел и не говорит, почему.
Я пожимаю плечами.
– Я не знаю, я тоже не ездила.
– У него там что, с кем-то отношения испортились? Поругался с кем-то? Раньше он всё куда-то уходил, то с тобой, то к пацанам вашим, говорил. А последнее время вечно дома сидит. И ничего мне не рассказывает… Да и я тоже хороша. Сама ничего не спрашиваю. Сыт, обут и ладно…
– Не знаю, – повторяю тихо.
Я действительно не видела, чтобы Петька с кем-то из наших именно ругался. Ну вот только после той ситуации с Дэном на него весь класс ополчился, как и на меня. Но потом Петька предал меня, когда заманил в кафе, и наши с ним опять стали общаться. Хотя… не так, как раньше, конечно. Совсем не так. Это больше напоминало унизительное ерничанье, а не дружеское общение. И капитаном стал не он, а Шатохин.
Дурак все же Петька. Он так хотел вернуть расположение одноклассников, так рвался стать для них «своим», но, по-моему, все его попытки только еще сильнее ухудшали отношение к нему. Я не злорадствовала, честно. Мне и тогда было его, глупого, жалко. Но сейчас я так за него переживаю, всей душой… Хоть бы он поправился!
55.
Лена– Не могу просто… так жалко… его так ужасно избили… ни за что ни про что… какие-то пьяные гопники… – сбивчиво, в нервном возбуждении рассказываю я Герману про Петьку на следующий день. – Мы сегодня утром ездили в больницу с бабушкой и его матерью. Тетя Люда, его мама, прямо не в себе… Полночи у нас прорыдала, да и сейчас постоянно плачет. А к Петьке нас не пустили. Он там в реанимации. В коме! Представляешь?
Герман слушает меня с каменным лицом. Мы гуляем по набережной, но я не могу ни говорить, ни думать ни о чем другом, кроме этого страшного события. На эмоциях я не сразу замечаю выражение его лица. И так же не сразу обращаю внимание, что Герман уже не держит меня за руку. Затем постепенно умолкаю.
– Что-то не так?
– В смысле? – приподнимает он бровь. Говорит Герман невозмутимо, но я чувствую его злость. Вернее, нет, не злость, а раздражение, хоть он и не подает виду.
– Ну… Петька в коме… – растерянно повторяю я. – Неужели тебе его совсем не жалко?
Нет, я понимаю, что Герман не любит Петьку. Но разве можно оставаться равнодушным к такой беде?
Герман смотрит на меня так, словно хочет сказать что-то жесткое, но сдерживает себя. В конце концов коротко отвечает:
– Прости, но нет.
Меня потрясает такое его безразличие.
– Как так можно? – вырывается у меня с невольным упреком.
– Можно – что? Не сочувствовать трусливому и лживому уроду, который тебя сто раз унизил и предал? Ну а мне не понять, как можно причитать из-за него, забыв все гадости, что он тебе сделал.
– Ты слишком строг к людям, Герман. Строг, нетерпим и безжалостен.
– Зато ты слишком жалостливая, терпеливая и всепрощающая.
– Этот трусливый урод, между прочим, брата своего младшего спасал. Те гопники сначала его обижали, а Петька не побоялся… защитил его. Один! Против толпы! Его чуть не убили!
– Герой! – со злой усмешкой говорит Герман, а меня коробит его саркастичный тон.
– В той ситуации действительно – герой, – с обидой отвечаю я. Мне меньше всего на свете хотелось бы портить отношения с Германом, но и смолчать не могу.
– А не в той? Лен, пойми, – Герман останавливается и разворачивает меня к себе. – Может, это и прекрасно, что он защищал своего брата. Но мне все равно. Да пусть бы он спас хоть дюжину разных братьев, сестер, собачек, кошечек. Для меня имеет значение только то, что он обидел тебя. Я презираю его. Поэтому не надо выпрашивать для него жалости.
– Я и не прошу его уважать, просто… чисто по-человечески, не важно Петька это или кто-то другой… – бормочу я расстроенно.
И Герман вдруг смягчается. Усмехается благодушно.
– Ну, ладно, хорошо. Я жалею Чернышова, сострадаю ему и сочувствую, – и тут же добавляет с улыбкой: – Но не от всего сердца.
А вечером случается поразительное. Мне звонит Сонька. Сама! Впервые после нашей ссоры.
– Привет, – несмело здоровается она. – Лен, ты слышала про Черного? Мы час назад вернулись все с Ольхона. И Агеева только что в чате написала, что его вчера избили… что он в реанимации… Это правда?
– Да.