Это могли быть мы

Адам, 2020 год

Адам посмотрел на отметки, которые стал выцарапывать на краске, покрывавшей плинтус, словно заключенный, считающий себя обязанным отмечать заточение, разрушая отцовский дом. Он торчал здесь уже сорок семь дней, и конца-края не было видно. Локдаун. Карантин. Великая катастрофа. Хрень. У происходившего было много названий. Вот так: группа начала набирать ход, играла по студенческим городкам по всей стране, учеба была полностью заброшена, потому что никому не нужен диплом для временных подработок, и – бац! – живая музыка полностью уничтожена пандемией библейских масштабов. Это было почти смешно, вот только ничего смешного в этом не было. Университет закрылся за неделю, всех распустили по домам, лекторы выступали перед пустыми аудиториями, на электронную почту сыпались противоречивые распоряжения, студентов забирали паникующие родители, немолодые преподаватели болезненно осваивали чтение лекций по видеосвязи. «У вас звук выключен, профессор». За ним приехала Оливия. И вот он здесь, заперт в одном доме с отцом, не-мачехой и сестрой. Делия, его не-сестра и не-девушка, уехала домой, чтобы заботиться о бабушке и дедушке, которым по возрасту было запрещено выходить даже в магазин. Она была просто великомученицей: выкладывала в соцсети бесконечные посты о том, как можно максимально эффективно использовать имеющееся время, пекла хлеб и варила варенье из фруктов, собранных в огромном саду у бабушки и дедушки, учила их простым йоговским упражнениям и неустанно повторяла, какие они милые. Легко переносить локдаун, когда живешь в огромном особняке с садом. Его раздражало то, что он скучал по ней.

Для него то, что произошло между ними той ночью в студенческом городке год назад и по-прежнему происходило время от времени, не имело смысла. Все начиналось как своего рода способ послать подальше отца, даже Оливию, как нарушение неписаного правила, выход за установленные рамки, но теперь это было уже что-то другое. Господи! Конечно же, она ему нравилась: она была красивая, умная, утонченная, не велась на его болтовню, и почти запретна, учитывая отношения в семье. Но чего она хотела от него? Он понимал, что она видит в нем притягательно сломленную душу, веселого, остроумного и красивого парня и чувствует, что он понимает ее как никто другой. Понимает, что, несмотря на все достижения, внешность идеальной блондинки и растущее число подписчиков, она тоже сломлена. Но достаточно ли этого? Мог ли он удержать ее, особенно если они не виделись месяцами? Его сводило с ума ощущение, что с каждым пролетающим днем он теряет свою музыку, будущее и… ладно, свою девушку. Как неловко так думать о ней, когда на самом деле она – не его девушка. Но ему хотелось, чтобы это было так.

Адам пару раз мимоходом говорил Оливии, что, возможно, ей хотелось бы повидать свою дочь в «эти тяжелые времена», как все стали писать в письмах, но не мог настаивать: Делия не хотела, чтобы мать узнала, что они с Адамом поддерживают связь (иными словами, не упускали возможности потрахаться каждый раз, когда могли выбраться из своих университетов, между которыми не было прямого сообщения). Оливия просто настаивала, что они обязаны следовать правилам, как бы им лично ни хотелось повидаться с другими. У Адама сложилось впечатление, что она испытывала облегчение оттого, что есть железобетонный повод оставаться дома, избегая встреч с родителями и, да, даже с Делией.

Ему хотелось видеть ее. Никогда прежде он не испытывал подобного чувства к девушке – слишком часто они оказывались загадками, которые он мог разгадать за одно или максимум за три свидания: умницы, глупышки, аристократки и простушки, богатые горожанки, бедные деревенские девчонки, он знал их всех, и ни одна не могла его удивить, но Делии это каким-то образом удалось. Может быть, дело было в необходимости хранить тайну, некоторой неправильности. Может быть, дело было в ее длинных светлых волосах, исходивших от нее ароматах трав и крема для рук, закрытости ее внутреннего мира, до которого он не мог дотянуться, как будто она всегда отстранялась от него. Когда-то, ребенком, он дважды сделал ей больно. Она не хотела позволять ему делать это снова, и это, по правде сказать, его утешало. Он устал ломать все, к чему ни прикасался.

Но, боже, как же скучно торчать здесь в двадцать лет: без секса, без выпивки, без музыки, без веселья. В некоторые вечера его отец открывал бутылку вина, но Оливия заметно нервничала, поэтому, выпив бокал-другой, они просто затыкали бутылку пробкой. Простояв на кухне всю неделю, вино годилось уже только для кулинарных целей, потому что они всеми силами пытались доказать, что у них нет проблем с алкоголем, хотя им в буквальном смысле было нечего больше делать – только пить. Оливия на время локдауна заставила их придерживаться строгого распорядка: прогулка в девять утра, когда на улицах меньше людей, не больше чем на разрешенный правительством час, причем следовало сторониться тех, кто подходит слишком близко. Кирсти хныкала в переделанной коляске под пластиковым экраном, все – строго в масках, руки промыты антисептиком, строгие взгляды на всех, кто шел по два-три человека в ряд. Люди – такие эгоистичные болваны! Всего-то и требовалось: посидеть дома месяц или два, не стоять слишком близко друг к другу, не забивать тропинки детьми, собаками и самокатами. Но они и этого не могли. Кирсти была в группе высокого риска. Оливия и Эндрю постоянно говорили, что она нуждается в защите. Их тревога за нее была почти осязаема, словно сдвигающиеся стены.

Во время прогулок Адам отставал от остальных, смущенный и скучающий, жалея, что с ними больше никого нет или, еще больше, что не может оказаться в другом месте. Казалось, что жизнь остановилась. Когда они приходили домой, начиналась обычная программа. Выпечка хлеба, рукоделие, работы в саду, и все это было так благостно, что Адаму хотелось удушить себя гимнастическим ковриком Оливии. Обед. Потом наступало время учебы: Кирсти изучала все новые жесты, и они уже начали воспринимать почти как должное ее способность общаться с ними. Считать чудо само собой разумеющимся – это что-то! Отец продолжал работать над своей дурацкой книгой, к которой вроде бы «проявили интерес агенты», Оливия стала с помощью приложения изучать китайский, Адам якобы готовился к экзаменам, хотя не было ничего более бессмысленного, когда весь мир последние четыре года полыхал как метафорически, так и буквально. И раньше случались наводнения, пожары, разрушения, и это еще до марта, когда всему миру пришел конец. Ему хотелось только увидеть Делию. Он несколько раз предлагал тайком встретиться где-нибудь на полпути между их домами, может быть даже перепихнуться в отцовской машине, но она была слишком примерной, чтобы нарушать правила. Им приходилось думать об уязвимых: ее бабушке с дедушкой и Кирсти. То, что она, возможно, была права, пожалуй, злило его еще больше, как и то, что она, похоже, нуждалась в этом не так сильно, как он. Может быть, она просто не испытывала таких чувств. Неужели она это делала только для того, чтобы позлить Оливию? Хотя Оливия, конечно, об этом не знала. Ему приходилось признать, что это было хуже всего. Что он, приучивший себя не нуждаться ни в ком после того, как собственная мать ушла от него и не вернулась, все равно поддался чувствам.

Со скуки он спустился вниз, чтобы хоть немного изменить вид из окна, и удивился, застав на кухне отца и Оливию за тихим разговором. Оливия стояла, нервно сложив руки. Ее лицо замерло.

– Что случилось?

В «учебное время» они вообще не должны были спускаться вниз. Не дай бог им залезть в запасы домашнего печенья раньше четырех!

Отец поднял голову. Он не касался Оливии – они никогда не касались друг друга. Но стоял так близко к ней, словно собирался погладить ее по спине.

– Оливия получила печальную новость, Ади.

Не Делия… Только не Делия! Может быть, бабушка или дедушка? Тогда он сможет с ней повидаться… Господи! Что за гадкая мысль?

– Какую?

– Ее начальник неожиданно умер.

– А… От…

– Да. От коронавируса.

Казалось странным, что кто-то мог в самом деле умереть от этого не в новостях, а в реальной жизни.

Оливия заговорила сдавленным голосом.

– Он лечился от рака… Я не знала. Рак простаты. Я… в общем, я в шоке. Ему и шестидесяти не было.

– Твой начальник?

О ком это она?

– А! Тот мужик – Дэвид? То есть отец Делии?

Тот грубоватый шотландец, едва не дробивший кости своим рукопожатием, который сказал бедняжке Ди отвалить. Идиот.

И тут он понял, что сказал, и ему захотелось врезать самому себе. Конечно же, Оливия не подозревала, что Делии все известно.

Эндрю потрясенно поднял голову.

– Что? Ади, но мы не знаем, кто…

Он замолчал, глядя на сына, который лишь пожал плечами, потом на Оливию, которая тряслась как лист на ветру.

– Э… Ну, это… Я не ведь знал… Погоди, а Делия знает?

– Да, она вычислила. После твоего сорокалетия. – Адам посмотрел на Оливию, желая забрать неосторожно сказанные слова, но не в силах этого сделать. – Послушай, ничего страшного. Она это спокойно пережила.

Вранье, но оно могло облегчить состояние Оливии, не допустить настоящей катастрофы. В последний раз с ней такое случилось в 2014 году, но тогда Эндрю удалось ее успокоить и привести в чувство. На этот раз все было иначе. Все вокруг испытывали тревогу, весь мир.

Оливия с тихим стоном выбежала из кухни. Эндрю оперся руками о кухонный остров, тяжело дыша.

– Господи… Я должен был догадаться. Чертов Дэвид! Он мне никогда не нравился… То есть о покойниках, конечно, не следует отзываться дурно, но… он и вокруг твоей матери крутился. Я это точно знаю. И… – он замолчал, словно только сейчас поняв, что разговаривает со своим двадцатилетним сыном. – Я должен подняться к ней.

– Нет. Пока не надо, – подсознательно Адам понимал, что в таком состоянии Ливви лучше оставить в покое.