Это могли быть мы

– А мне что делать?

– Ты сама по себе, Кейт.

Он всегда так говорил. Но значило ли это, что ему совсем на нее плевать? Означало ли это зияющую пустоту полной независимости?

– Могу я хотя бы доехать до города вместе с тобой? Дальше я поеду на север на поезде.

Она изучала расписание в аэропорту перед вылетом с такой тревогой, словно собиралась ехать в какую-то страну третьего мира. Билеты на поезд в такой короткий срок были очень дороги. Как могли обычные люди позволить себе такое?

– Я тебе не запрещаю.

Как это понимать? Как он может быть таким закрытым? Почему он такой? Она снова вспомнила ту краткую интерлюдию, годы, когда они почти принадлежали друг другу и их практически ничто не разделяло, а потом Аланна взорвала бомбу, и он перекрыл тот крошечный портал в своем сердце, который был открыт только для нее и Трикси. Потом он заставил ее сделать аборт, и она не знала, сможет ли когда-нибудь ему это простить. Она стыдилась этого чувства, учитывая собственные убеждения против абортов, но все равно каждый март остро ощущала, что ребенку бы исполнился еще год. Теперь было бы шесть. В укромном уголке души она испытывала боль: он не дал ей второго шанса, не любил ее достаточно сильно, чтобы попробовать. А теперь он поступил еще хуже – купил права на историю о самой большой ее боли, словно это художественный вымысел. Она собиралась повидаться с родителями, принять все их обвинения, а потом вернуться в Лондон и попытаться любыми способами сорвать съемки этого фильма.

Поездка на машине в центр Лондона казалась бесконечной, пока они тащились в пробках мимо бесконечных домов, магазинов, жизней, к которым она никогда не сможет прикоснуться. Она всегда ненавидела это ощущение пузыря, находясь в котором ты не можешь ни до кого дотянуться. Несмотря на возможность освежиться в зале бизнес-класса в Хитроу, она чувствовала себя разбитой и уставшей. Конор не отрывался от электронной почты и не обращал на нее внимания, пока водитель не остановил машину возле Юстонского вокзала, выглядевшего теперь совершенно иначе – после того, как половину зданий снесли.

– Ну… До встречи?

– Ты знаешь, где я остановился, – он даже не оторвался от телефона.

Она снова не могла понять, что это означает. Как ни безумно это звучало, но она не собиралась спрашивать и тем самым признать поражение в игре нервов, которая началась пятнадцать лет назад, когда они летели через Атлантику в обратном направлении. Она вышла, неловко улыбнувшись водителю, который открыл ей дверцу, и покатила чемоданчик по убогому вокзалу. Она не ездила в поездах, да и вообще на общественном транспорте с тех пор, как уехала из Англии, и почти с облегчением обнаружила, что железные дороги оставались верны себе, и поезд без объяснения причин задержали на двадцать минут. Кейт, годами сидевшая на диете, принялась набивать себе желудок с того момента, как села в самолет, и теперь тоже зашла в кафе на вокзале за сэндвичами, чипсами и чашкой нормального чая. В вагоне первого класса проводник выдал ей пачку сырных крекеров и крошечную бутылку воды, и поезд устремился на север через поля, каналы и реки ее родины. За два часа пути она так и не нашла в себе сил почитать журналы или хотя бы пролистать новости, опустошая один пакетик еды за другим и заказывая новые. Пытаясь заполнить болезненную пустоту в душе. Что ее ждет? Что она делает?

При виде таблички «Бирмингем» у нее защемило в груди. Время неумолимо текло, пока такси петляло по улицам, направляясь к родительскому дому. Она стала совершенно другой; как все вокруг могло оставаться прежним? Но оставалось. Кейт почувствовала, что ее тошнит – не то от заедания стресса крекерами, не то просто от нервов, не то от всего сразу. Она едет домой. Какой прием ее ожидает? Даже сломанные ворота остались прежними. Почему родители так их и не починили? Почему одни люди с радостью отказываются от перемен, а другим, как ей самой, приходится рвать все в клочья и начинать заново?

Дверь типового домика открыла Элизабет, одетая в штаны для йоги. Она была худая, с красиво уложенной прической и кольцами с бриллиантами на пальцах, но в остальном оставалась прежней.

– Это ты.

– Да.

Они долго смотрели друг на друга. Обняться? Учитывая ситуацию, это было бы слишком.

Элизабет рассмеялась.

– Поверить не могу! Ты такая худая!

– Это ты худая!

– Ты так думаешь? Это все палеодиета. Она просто изменила мою жизнь. Если хочешь, я продаю нужные пищевые добавки…

Ну конечно! Ее сестра ввязалась в сетевой маркетинг. Кейт поспешила сменить тему, чтобы не переругаться с порога.

– Папа дома?

– Постарайся его не слишком волновать. Ему нужно сохранять спокойствие.

Как же Элизабет нравилась эта роль заботливой дочери! Кейт проследовала за сестрой в коридор – даже обои не изменились! – и дальше в гостиную с тем же отвратительным белым кожаным диваном. Отец сидел в кресле перед телевизором и смотрел утреннюю передачу. Это что, Филип Скофилд? Когда-то она была в него влюблена. Как и отец, Филип постарел. На отце был кардиган, который, насколько она помнила, он носил еще пятнадцать лет назад. На кардигане подсохло какое-то пятно. Похоже, от яйца.

– Папа, это я.

– А? – очень уж спокойная реакция на возвращение блудной дочери. – Ты обедала?

– Перехватила что-то в поезде.

Ее желудок понятия не имел, который час. Выключать телевизор или хотя бы выключить звук никто, похоже, не собирался.

– Я заварю чай, – сказала Элизабет и исчезла.

Кейт присела на краешек скрипучего дивана.

– Как ты, папа?

На каминной доске она увидела фотографию, которой прежде там не было: Адам в мантии выпускника. Ее сын, высокий красавец, конечно же, хмурился. Он всегда был злым ребенком. На фотографиях не было и следа Кирсти. Боже! Свадебная фотография их с Эндрю! Могли бы и спрятать перед ее приездом. Какой юной и красивой она тогда была, как светилось надеждой ее лицо! Она почти потерялась среди несметного множества фото Элизабет и ее детей. Они были такие красивые! А она пропустила такую большую часть их жизни.

– Поправляюсь, – сказал он, не отрываясь от телевизора. – Нормально добралась?

– Спасибо, хорошо, – ее отец в жизни почти не летал на самолете, не говоря уже о перелетах первым классом. – А где мама?

– У нее сегодня дежурство в продовольственном банке. Она там волонтером.

– Ого! Вот это здорово!

Она что, не могла подмениться, зная, что дочь приезжает впервые за пятнадцать лет? Кейт сама не знала, чего ожидала. В каком-то смысле ее успокаивало то, что родители остались такими же, какими она их оставила. Что никто не собирался плакать, кричать или жаловаться, что скучали по ней. Скучала ли она по ним? Она испытывала более сложное чувство. Такое бывает, когда надеваешь старую обувь и обнаруживаешь, что она еще помнит твои ноги.

В комнату заглянула Элизабет.

– Молоко только обезжиренное – мама другого не пьет. Ничего?

Кейт уже много лет не пила молока.

– Конечно.

Когда Элизабет принесла чай, Кейт удивилась, как ей нравится его тепло. В Америке чай всегда заваривали в еле теплой воде, и он больше походил на травяной настой.

– М-м… Как вкусно!

– Это же просто чай, Кейт. У вас там что, его нет?

Элизабет присела на подлокотник отцовского кресла с таким видом, будто готова вот-вот сорваться и начать взбивать подушки.

– Не совсем. Там все пьют крепкий кофе большими чашками. Наверное, это кое-что объясняет в национальном характере, – она осеклась, почувствовав, что начинает заводиться, а время для этого было не самое подходящее. – Мне очень жаль, что ты болел, папа, – этого слова она не произносила уже несколько лет. – Я могу чем-нибудь помочь?

Элизабет презрительно фыркнула.

– У нас все хорошо. Верно, папа? У нас здесь нет всякого модного кофе, но мы как-то выживаем.

Кейт бросила на сестру убийственный взгляд.