Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения

За окном моросит дождь. Вышагивает хромая проститутка. Проститутка стара и некрасива, как эта погода. Над ней раскрыт старенький китайский зонтик.

— Юрка, твоя коллега, — шучу я. Юрка хмыкает.

— Тебе понравилось то, что я сейчас делаю?

— Очень.

— Выставка в ноябре. Вишельман гарантирует успех.

— Знаешь, здорово! Так это еще никто никогда не делал. Красиво…

Проститутка теперь больше не маячила. Она встала.

— Юра, я думаю, она — молодец, что решила стать проституткой. Бесплатно ее бы никто не выебал, а так она сразу двух зайцев убивает.

— Ты что, на меня, что ли, намекаешь?

В этот момент на пороге появилась шикарно одетая дама с живым произведением искусства — юношей лет восемнадцати. Дама что-то рассказывала. Юноша улыбался по-майски. Юрка как-то крякнул и сказал, что Леня дурак, если не понимает разницы между тридцатью шестью и восемнадцатью. Мы расплатились за кофе и пошли к выходу. Юрка на ходу заворачивал шарф и слова вокруг шеи:

— Куда же он меня, дурак, позвал? Не видно что ли: я — и этот мальчик…

— Да, Юрка, мальчик был очень красив и молод.

Я еще раз посмотрела на них, теперь уже через окно, им принесли шампанское. Хромая проститутка исчезла.

…В герое этом увидел вдруг себя Вся жизнь, как лето Для чего ж зима?..

— Вы часто отвечаете на телефонные звонки?

— Всегда, если не в постели с любимым человеком.

— С кем бы вам хотелось познакомиться?

— Со шпионом.

Питер Брук звонил каждый вечер, но никакого желания видеть незнакомого человека не было. И вот однажды…

Я лежала в черной ванной и думала, что совсем неплохо ловить на себе взгляд чистых зеркал, совсем неплохо жить и являть собою некий фантазм. Сейчас же из мыльных пузырей и вздулась фраза, которую я приподняла большим пальцем ноги: замашка балетного романтика и рисунок австрийского императора привели его к болезненной чувственности трех текущих свеч в ночном канделябре…

Фантазм сидел в двенадцать часов ночи в саду за столом, под деревом, которое в русской литературе называется размашистым и, кажется, орех. Впрочем, над названием он себе голову долго не ломал, а лишь вкушал эту дачную французскую романтику, где был совершенно один. Как и полагается фантазму, он был в белом, его ничто не раздражало, за исключением пьяных голосов, доносившихся иногда с соседской дачи. Хорошо ли ему было? — Ох, хорошо.

Стояла, лежала, сидела или, может, висела душная июльская ночь. Черная бабочка приятно раскрывала большие нешумные глаза и спрашивала: «Зачем?..» Мотыльки упорно обжигали себе крылья, пробуя обнюхать поплывшие свечи. Зеленобокая саранча проползла по садовому столу и, поняв, что в чужом пиру — похмелье, поспешно скрылась в красноглазом будуаре смородины…

Его «нечто», как и «ничто» были прерваны телефонным звонком. Говорить о том, что это был Питер Брук, нет смысла. То ли из хулиганства, то ли вспоминая слова Юрки, но я спросила его на языке диких северных племен, как он поживает. Его ответ оказался горошиной, которая из меткой рогатки восьмилетнего негодяя попала мне в ногу. Он говорил по-русски с акцентом сгнившего персика.

На вопрос, когда я окажу ему честь быть принятым, — я ответила, что моя благосклонность распространяется на него с сегодняшнего вечера.

— Тогда я буду сейчас же!

И он с расторопностью хозяйки, которая боится обвариться кипятком, поспешно бросил трубку. (Ха, испугался, что я могу передумать или назначить время.)

Разочарованию моему не было границ: Питер Брук оказался известным английским режиссером и всего лишь однофамильцем американского шпиона. Когда я поняла, что он не собирается делать из меня Мату Хари, — было поздно.

Молния блеснула в моей маленькой студии. С громом, градом и дымом неумолимое чудовище хотело в жертву фантазм.

— Мария не ошиблась, когда рассказывала о тебе. Наконец-то, наконец я нашел то, что искал…

— Ты веришь ли, веришь, что существуют вампиры? Ты веришь в наслаждение жертвы и мучителя?..

Я верила во все, но не могла поверить, что этот маленький, крепкий, коротконогий садист и есть потомок маркиза де Сада, который напал на меня в моем собственном доме. Его образ никак не вязался с образом высоких, худых, широкоплечих садистов из «Истории О…»

— Вы шпион?

— Нет, я артист.

— Вы артист?

— Нет, я садист.

— Вы садист?!

— Да.

ПЕСНЯ САДИСТА

— Я терзаю кусаю душу дев прозрачных решаю я жизни. Горло нежное я прокушу и не будешь ты больше как прежде… — Я думаю, что вы — подлец, больной человек, посмотрите на эти кровавые пятна, полосы и пятна, мне больно, я умираю. — Плачет. Садист: — Ты мой фантазм, нет, ты не понимаешь, что значит вдруг невинным телом овладеть, не только изнутри заставить покраснеть, но и снаружи, нежные поля раскрыть… Не знаю, как сказать и с чем сравнить. Так, может быть, лишь ешь ты персик, но без кожи, — кожа портит, а, между тем, привычка сравнивать портреты, мол «кожа у нее, как персик» Под кожей персика, лишь после, как очистишь… Да, вспухшая роза — попка, боже мой, ты — чудо, и вспаханные борозды и кровь твоя застыла в синих лужах, ты — сливовое варенье, я ем тебя, и ты — мое творенье. Дитя, не плачь и не ругайся, со временем поймешь, что «боли — правда, а в приятном — ложь». Люби меня, и ты себя найдешь, как я нашел тебя. Не уходи, молю, останься, сейчас пойдем мы в ресторан, потом в кино, куда захочешь, про съемки что-то ты бормочешь… Ты — умница и вдруг сошла с ума… Дай поцелую здесь у рта, не бойся же, подвинься ближе! Что Лондон? Да, Но лучше жить в Париже. Идем же в ресторан, на шею повяжи платок. Смотри уж верхний потянулся вдруг зубок, Бессмертна ты теперь. Что я? Конечно без стыда злодей? Злодей. Но боль твою веду я под венец, Ты — порожденье, ты — муза, ты — творец…

Предпочту вам старого французского писателя, он давно зовет меня с ним обедать, так что, может быть, сегодня вечером я, наконец, спокойно поем.

— Вы верите в переселение душ?

— Да.

Был пост и не было дождя. Земля ждала, когда же разговляться. Я в вас любила детку-новобранца и наслаждалась потом темноты. Вы так боялись и стеснялись, прекрасным страхом обливались, что ангел снизошел и прошептал: «Ну вот — твоя душа, теперь уж разреши на время удалиться», — и чернопальцевый возница его поднял на облака…

Однажды на улице ко мне подошел человек-бродяга.

— Далеко ли до леса?

— Далеко.

— А до Бога?

— Это — смотря кому.

— Да, вот он, Бог-то, — и человек указал пальцем в сторону моста.

Дуэль была назначена на осеннюю среду. Лил дождь, я приехала первой, заранее предупредив секундантов о моем странном намерении побыть перед смертью или ранением одной.