Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения
Шрифт:
— Были ли вы когда-нибудь знакомы с людьми, у которых следующие имена: Бонифатий, Евстигней, Иннокентий, Пантелеймон, Сидор, Митрофан, Капитон, Исидор, Софроний, Ферапонт, Эсфирь, Поликарп, Порфирий, Потоп?
— Нет, никогда, зато я знаю фамилию «Печени», и в их почтовом ящике уже два года как лежит деревянная палочка от эскимо.
Я сижу со своим знакомым и ем. Он ест низко, по-собачьи. Подбородок его блестит от масла. Я стараюсь не смотреть. Пробую быть демократом. Доев, он берет салфетку и жеманно, кончиком
— Разум должен победить красоту. Разум смеется над глупостью красоты. Красота смеется над уродством разума. Какое странное сочетание слов! Мы легко, как бы напевая, произносим: «О эта глупость красоты!» — И вдруг сразу что-то гамлетовское: «Уродство разума…» — Да, если хотите, божественный разум побежден глупой красотой.
Я смотрю на него так, как будто вижу впервые. Именно этого эффекта он и добивался…
Иногда кто-то невидимый ясно зовет меня по имени, я откликаюсь, — никого нет. Ну, значит, кто-то упоминает мое имя в другой стране. Надо же, какой у меня хороший слух.
Как некоторых клонит ко сну, — так меня клонит к самоубийству. Я стою на пустыре с собакой, оглядываюсь вокруг и говорю, что это — моя душа. Собака, побегав в поиске несуществующего кустика, мочится на чей-то старый, выброшенный матрас. От нечего делать я вздыхаю и думаю, что вот, ничего у меня в этой жизни не осталось, кроме самолюбия, которое, как сломанная ключица, ноет от предчувствия плохой погоды. Пошатавшись по пустырю и не найдя ни денег ни случайно потерянного кольца, я ухожу. Собака радостно улыбается и с удовольствием бежит прочь. Наконец-то.
— Что такое писатель?
— Человек, обрекший себя на вечное одиночество.
Все что угодно, все что угодно — только не участь писателя.
Нет ничего более жалкого и самоуничтожающего, чем писатель.
Понимая, что он долго может бегать со своими жалобами то к одному, то к другому, он жалуется всему миру. Страх живет в его душе, — беспомощность, страх и неуверенность. От этого он хочет дать по круглым щекам всего мира, исхлестать его, избить, как однажды — ветки деревьев леса исхлестали его самого, когда рыжая кабыла с белым пятном на лбу понесла, понесла и не хватило умения и сил, чтобы остановить ее, — так и носилась.
— Что сидишь, как собака на заборе? — говорил тренер верховой езды, дядя Петя. — Носки-то не тяни вниз, не балерина.
И удар длинного хлыста приходился по крупу вспотевшей лошади, а так как я-она — были одно целое, то, значит, — и по моей спине. От неожиданности вставали на дыбы: за что? От страха мы обе прижимали уши и — бешеная скачка в хаос…
— Ты — порождение хаоса, — говорил мне тот, чье имя мне не забыть никогда.
Я довольна древнегреческому комплименту, в нем заключался источник жизни.
— В вашей книге вы часто пишите о собаках и лошадях. Это книга… что?.. посвящена собакам и лошадям?
— Нет, только собакам.
Иногда я не знаю, о чем писать и тогда, перебирая клавиши пишущей машинки, я говорю: «Афщк ШФз…»
— Вы думаете, что женщины решительнее, чем мужчины?
— Мужчины считают, что о женщинах писать интереснее всего. Я тоже придерживаюсь этого мнения. Ну что писать
о мужчинах, если они питаются женской фантазией и женским телом, входят и выходят из женского живота.Впрочем, охотник заслуживает внимания, и если он под вечер принесет убитую лань, то его можно даже поцеловать.
Что же до женской решительности, то у меня есть подруга, которая написала пьесу. Пьеса — интересная, а сексуальный акт в пьесе — так просто замечателен, но, увы, написала она ее по-французски, и если по-французски это звучит эротично, то по-русски — порнографично и вульгарно, хотя именно это-то и возбуждает.
К вечеру он стал говорить, не думая, так бессмысленно и бесполезно, что я все записала дословно:
Увидя тебя в нежно-розовом животе Я подумал… Я сказал вам лежите там где я вас навел В вашем нежно-розовом животе Я-я-я… В нежно-розовом животе Все концерты и все сонаты ваши И мы не солдаты Но все же солдаты и я оккупирую вас в один час Дайте мне время и вы полюбите меня Дайте мне время Вы и я иногда или если хотите часто Будем в космосе праздновать Что? Счастье В нежно-розовом космосе счастье В нежной музыке счастье В старинной музыке В самой прекрасной музыке Почему? Потому что вы музыка Я дотрагиваюсь пальцами до клавишей вашего тела Мы оба пьяные и я вешаю ваши розовые трусики На розовый куст Смотрите роза одела ваши розовые трусики Я целую розу в ваших кружевных… Ах ароматная ночь Сталактит спермы слезы спермы как результат планеты Почему? Потому что вы моя последняя любовь И я праздную нашу любовь Моя белая кровь остается в вас В тот же час когда я в вас пришел увидел победил…
— Вы думаете о смерти?
— Только если мимо проезжает покойник.
Меня заводят в рай. Поразила дверь — самая простая, открыли, и я увидела раздевалку, вешалки с женскими кофточками и юбками, один мужской пиджак. Я была не одна, со мной был Эд. Эд сразу же открыл другую дверь и скрылся за ней. Я хотела позвать его обратно, но меня удержала женская рука.
— Куда ты? — Я хочу позвать его назад, он там, в той комнате. Бесполезно, — в той комнате уже никого нет. Ты не сможешь увидеть его. Он исчез. Но разве не возможно его вернуть? Нет.
У каждого — своя дверь. Если ты откроешь эту дверь, то очутишься совсем в другой комнате, ты будешь открывать дверь за дверью, и это будет только твой мир.
Я подняла штору, за окном — утро, Италия, Рим…
— Эд, а, Эд?
— Что?
— Хуй тебе на обед.
Это он мне сам рассказывал, как его в Харькове звали, и он всегда отзывался. Впрочем, и сейчас на имя свое откликается и попадается все на ту же словесную ловушку.
Сегодня позвонила в библиотеку, поговорила с Лосевым, договорилась, что зайду в среду.
— Приготовь что-нибудь почитать.
— Почитать, милая, родителей надо, — ответил он.
Когда же я пришла в среду в библиотеку, то пошел разговор о религии, как всегда, все сказали, что Бог для всех — один. Лосев поднял мерзавчик с водкой и добавил:
— Бог для всех — один, но в трех лицах, — перекрестился и осушил мерзавчик.