Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения

Я приехала ночью и, оставив машину на шоссе, быстро зашагала по направлению только что упавшей звезды. При этом я подумала, что я — павшая звезда и отчего-то вдруг торопливо поцеловала у себя руку, как будто в благодарность за то, что я с ней прощаюсь навсегда.

Если я выживу, то брошу все к черту, украду козу и поселюсь с ней на горе. Ее молоко сохранит мне жизнь и, уж клянусь, что больше никогда не вернусь в город.

О человеке, с которым у меня должна быть дуэль, я не думала, вызвала я его только из-за того, что он снился мне во сне каждую ночь. Чтобы отделаться от навязчивого сна, я и решила его убить. Впрочем, был шанс и быть убитой самой, — в любом случае меня это устраивало, так или иначе, но я освобождалась. Постояв и посмотрев по сторонам, я прошла в глубь моей свободы и, растянувшись на сырой траве, заснула за долгие годы со спокойной улыбкой без снов.

Будильник-солнце разбудил меня теплым поцелуем в глаза. По привычке я смахнула рукой и попробовала натянуть на себя несуществующее одеяло, но, тотчас вспомнив, где я и что со мной произошло, лишь блаженно потянулась и глубоко затянулась свежим воздухом, как когда-то — утренней сигаретой.

Ни секундантов, ни врага моего еще не было. Я встала, на туалетном столе вместо спичек сидели птички и пели. Ветерок деревьев — поэма пастушек, и как я могла все эти годы жить в городах и, словно утюг, питаться их электричеством, их дурацкой цивилизацией, жить среди их раковых, венерических болезней и, зевая, посматривать на природу из окна автомобиля?! Не отряхивая хвойные иголки со своей одежды, я шла там, где только ходят деревья, я сидела там, где только сидят ежи и зайцы, я посылала воздушные поцелуи воздуху и, раздвигая тоненьким, длинным прутиком траву, пела песню: «Когда вы любите, все так легко и просто…»

Вдруг! Луг! На лугу стояла доярка, одетая жарко, молодая корова — новая обнова.

Монологи и диалоги, надутые губы травы и многообещающее подслушивание с моей стороны.

— Знаешь, что такое поминки по словам? — спрашивала доярка.

Трава отвечала без запинки:

— Знаю, это — запонки твоего мужа.

— А знаешь ли ты, что разница между мужем и любовником только в том, что с любовником можно говорить о муже, а с мужем о любовнике — нельзя.

Доярка задумалась, отошла в сторону и как бы стала стирать лицо свое в мокрых листьях деревьев. Вернувшись, она села на траву. О корове было забыто, корову такое невнимание устраивало вполне.

— Гадина, скотина, не мни мне кожу ногами и не ходи по моему лицу, перестань есть мои зеленые волосы!

— Она ушла, — ответила доярка и, в знак благожелательности к траве, выпустила половину ее из-под своей юбки.

— Уф, ну и душно же у тебя под юбкой, между ногами, и вообще — дышать нечем.

Доярка кокетливо поправила косынку и, помахав кому-то красной жесткой ступней, сказала:

— Кто пишет о прекрасном, тот редко красив.

Трава, поежившись от легкого ветра, надулась и произнесла свою фразу:

— Вставала лошадь на дыбы, чтоб обойти грибы.

— Что такое красота? — спрашивала доярка и, найдя взглядом далеко ушедшую корову, сама же и ответила: — Красота — это чистое причесанное чудовище в красивом интерьере.

Вдруг глаза ее встретились с моими.

— Шпионка, — прошипела доярка.

— Шпионка, — подтвердила трава, и даже корова, не совсем поняв, почему, но все же сказала:

— Му-у…

— Я не шпионка, я банка, — пробовала солгать я.

— Если ты банка, — отвечала доярка, — то в шесть часов я буду доить в тебя молоко и тогда посмотрим, какая ты банка!

— Я дырявая банка. — И лицо мое стало капризно-больным.

— Дырявую банку мы выбросим, нам не нужна дырявая банка…

Я было уже пошла, как более ласковый голос тронул меня за ухо.

— Странно, пока стояла — была чужая, а как стала уходить — родная, да кто ты такая?

— Я? — Фразер и позер. Почему ушла? Потому, что когда я писала и вставала из-за стола, то за мной бежали листки бумаги, бежали они не из-за меня, — из-за сквозняка, но, все же, это меня раздражало, и вот, теперь я — убежала, за мной бумага бежала, и я убежала потому, что бежала, бежала бумага…

— Не бойся, сумасшедшая, — сказала доярка, — видишь, как по-сумасшедшему повторяет одно и то же слово.

— Наша, — подтвердила трава и подмигнула корове…

— Оставьте ее, ей снятся сны с багровым подбородком, — промычала корова и прислушалась.

Вдалеке послышались голоса. Доярка ловко сплюнула через зубы и, со словами «Нигде жизни нет» — ударила корову по спине и пошла туда, где бабушкин Макар загонял своих телят.

Секунданты, как и полагается, пытались нас примирить, мой противник был согласен, но я наотрез отказалась. Стали сходиться. Он выстрелил в воздух, я тяжело ранила его в грудь. Присутствующий врач объявил, что жить ему осталось пятнадцать минут.

— Оставьте нас одних, — попросил умирающий враг.

Я подошла и села рядом с ним.

— Знаешь, пока я тебя здесь ждала, то увидела лесную сказку, — и я рассказала ему о доярке, корове и траве.

Он плакал, держа меня за руку. Не выдержав, я разрыдалась так, как будто умирал самый близкий мне человек.

— Не плачь, не плачь, — успокаивал он меня, — все будет хорошо, лишь бы тебе удалось украсть козу.

Я вернулась в город через четыре дня. Коз я нашла много, но ни одна из них мне не понравилась, вернее, не понравилась настолько, чтобы я смогла сказать: «Вот это — моя коза, и ее молоко я буду пить до конца ее или моей жизни». Мой враг больше не снился мне никогда.

Розы в грязи. Грязь на розах. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сказал, что розы в грязи, А вот «грязный человек» или «грязная рожа», так это — часто.

В Нью-Йорке первый вопрос — это: «Где вы живете?» А второй вопрос: «Чем вы занимаетесь?» Прихожу к поэту. Лежит на кровати в маленьком дешевом отеле и говорит:

— Где ты работаешь? — В мертвом саду — Что ты растишь там? — Мертвым еду Души оранжевых фруктов Медленно дышат На грудь какаду…

— Ты это о Лорке, что ли? Да, жаль ее, рак груди, и одну грудь уже отрезали.

Но он только поморщился, махнул рукой и стал декламировать дальше:

— Яблоком зимним пропах потолок, Ландыш душистый в постель уволок, Смех земляники на влажных губах, Друг поцелуем закроет мой страх…

— Это тебе, наверное, Генка Шмаков сказал, что ты — гомосексуалист, но ты об этом не знаешь, точно, да? Он это всем урожденным мужского пола говорит.

Друг мой морщится еще больше и через голову тянется к бутылке с пивом.

— Пива хочешь?

— Хочу.

— Но теплое, будешь?

— Теплое? Гадость, ну, ладно уж, наливай.

— Тогда пойди в ванную и вымой себе стакан.

Я иду в ванную и возвращаюсь с чистым стаканом.

— Кто такой Генка Шмаков? Ну и фамилия, ох, понаехало сюда всяких подонков недоделанных, а ты, всеядная, со всеми общаешься и дружишь!

— Ну, почему, не со всеми…

— Не со всеми — только потому, что, к сожалению, в сутках двадцать четыре часа, а так бы уж со всей гадостью побеседовала. Ну, что смотришь, пей пиво, а то я выпью…