Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения

воздух был чист и ветер попутен они не погибли не утонули в море не разбились о скалы ничего такого ужасного с ними не произошло они просто жили вместе летали и не умерли никогда 1983 Опубликовано в журнале «Мулета (Семейный альбом)» (Париж, 1985)

Скажите, Марья Алексеевна, вам знакома эта местность? Тут утром проходят стада быков на бойню, а вечером в другую сторону едут телеги, нагруженные мясом.

Д. Хармс

Раздели и прикрепили к коню железному меня Целая Лотова наделя В словарях Даля-пизделя Того самого от похода Прохара к Заельчику На черемухе — снега-венчики на молодке — соски-бубенчики Дорогу ослу-коню Коль не посторонися — в соляной столб обратися.

На деревянной лошадке едет ребенок-Ленок Ветер свистит за пяткой могильный свистит маршок Тучи гнилые и мясо чем-то текут склизким Гюнтер а с ним Макарыч тычат пальцы в меню: «Нам пиво с сосисками!»

Треножная песня Двухжильная феня Американские ребята бегут на ферму Русские тоже бегут Долго бегут давно бегут Много лет Бегут туда где ферм нет.

Спит рядом и сопит Другой тоже спит и храпит Третий не спит у него — бессонница он изобрел атомную бомбу и теперь боится А первому и второму сопится и храпится душа у них чиста и ум не загружен всякими болванками а только чаем и баранками Впрочем тот кому храпится еще и пельмешек съел.

Сколько фамилий а за каждой фамилией — человек живой или мертвый А мертвый как бритву тело свое проводит по камню тело свое запечатляет в склепе и после пошлет заказным в телескопе на мыши проверить рождаемость сроки От мертвого папочки жизненны соки не девять месяцев а девять лет ходит беременный поэт а после когда родится то только перекреститься А лучше всего как Набоков — поймать новую бабочку и дать ей свое имя.

Вообще я не знаю чего вы здесь сидите я вам говорю идите а вы сидите я вам говорю помойка а вы горчица вообще я не знаю А от того что жуете меня, глазами очень неприятно а он взял и проглотил.

Не скачи по домам голой потом расскажут и покажут за неимением оного трахнут камерой так что ваши охажельники охнут и охапками начнут отвал делать здесь уж не удержишь фотография — на лицо докажи теперь что фотограф — дрянь и камеру взял в руки как девственник — хуй раз — и кончил.

Казалась красивой а у самой — ноги потекшие и живот торчит зато из портфеля вынули лобок на него свет — скок развернули стали закусывать настоящая московская три рубля шестьдесят семь копеек.

Эх говорю Костя а он: Степь да степь кругом Я опять ему Костя а он открытие сделал У девы говорит жопа должна быть а не кости и открытки мне какого-то кувшина сует вот говорит новый вариант турецкой бани мой друг через дырку снимал А лошадь причем? Как при чем для огня а то ведь сама знаешь холод в бане.

Послесловие Елена Щапова как литературный миф

«Елена Щапова де Карли пишет о себе. А кого еще она знает так близко, так досконально, как не себя?» (из рецензии в парижском журнале «Мулета — Б», 1985). Да, действительно, возразить трудно. Ведь жанр первой книги определен Еленой как «интервью с самой собой» (именно таким было оригинальное название). Монолог, в форме которого написана книга, вряд ли поможет нам стилистически классифицировать творчество Елены, монолог — явление индивидуальное, во всяком случае, интересующий нас монолог индивидуален, по-своему оригинален во всем, начиная орфографией и заканчивая эмоциональным уровнем подачи материала (который, впрочем, «скачет» от первой и до последней страницы «романа» — форма также весьма условная). Кстати, первоначально книга вышла без нумерации страниц — открывай любую и… ой, что это?! Уже ль та самая Елена?! — проза, что называется, «неровная» до невозможности, и здесь Елена верна себе и искренна с нами, поскольку принадлежит к числу авторов, которые, видимо, пишут хорошо, когда им хорошо и пишут плохо, когда им плохо (или наоборот).

Что же касается свободы авторского письма (это и лексика, и орфография, и пунктуация), то «Это я — Елена» — книга, в которой автор использовал эту свободу, казалось бы, в полной мере. Впечатление обманчивое. Вот и К. Кузьминский в предисловии «От редактора, взявшего на себя функции корректора» пишет, что до него рукопись уже кто-то правил, хотя он считает, что «автор сам знает, когда и зачем он ставит ту или иную точку». (Напомню, речь идет о книге, вышедшей в Нью-Йорке, за тысячи километров, через океан от многочисленной армии фининспекторов, любящих потолковать о поэзии.) Что же за язык такой у нас, если почти через столетие после Хлебникова нужно открывать Америку в Америке, что, оказывается, и по-русски можно писать «всякие вольности»!

Когда речь идет о свободной прозе (или поэзии) свободного человека, который, к несчастью, пишет по-русски, камнем преткновения является злополучная «ненормативная лексика». И вот ведь парадокс: если Лимонова (бывшего мужа Щаповой) поносили именно за то, что он печатно назвал многие вещи своими русскими (не латинскими или какими другими!) именами и ввел их в литературу, то Щапову чистят за эту самую латынь: «Сколько синонимов — латынских и аглицких — к трехбуквенному слову, красующемуся на каждом российском заборе… То есть, до русского языка графине далеко». Уже невольно ждешь привычных для нас по недавнему прошлому истеричных возгласов «С кем вы, мастера культуры?!», обвинений в недостаточной народности и непонимании «правды жизни» (которые отчасти и прозвучали).

Таким образом, если основным оценочным критерием избрать лексику, выходит, что Лимонов, выражающийся на «крепком мужском языке», справедливо претендует на «народность» (понятность и доходчивость) своих произведений, а графиня, как и полагается ей по чину, вернее, — титулу, пишет «непонятную народу ахинею». И то сказать, ведь что такое язык Елены Щаповой? «Язык графини — это язык московской эстетки 60-х — 70-х годов прошлого столетия, лишь семантически (а не количественно!) отличающийся от языка А. А. Ахматовой (чей язык лишь вдесятеро превосходил словарь Эллочки-людоедки), язык, мягко говоря, убогий». И дался же вам ее язык! — хочется воскликнуть, но нет, надо понять смысл процитированного. Одно можно вынести из вышеизложенной сентенции: произведения Щаповой вредны и антинародны, впрочем, как и поэзия А. Ахматовой (непонятно только, кого же из них хотел уничтожить подобным сравнением загадочный «Н.Н.», написавший рецензию; сдается мне, что обеих).

Подобные реплики легче всего было бы списать на удивительную и всепроникающую «совковость», которая территориально, географически переместилась в центры русской эмиграции вместе с ее носителями (вернее сказать — разносчиками), если бы к ней не примешивалась и какая-то индивидуальная мыслительная примитивность. (Вспоминается гневное обвинение из «Собачьего сердца»: «Профессор, вы не любите пролетариата!» и спокойный на него ответ: «Да, я не люблю пролетариата».)

Зачем ломиться в открытую дверь, уличая Щапову в том, что она «пишет, заранее ориентируясь на богему»?! Ведь она этого никогда не скрывала. Во всяком случае, никогда не ощущала себя частью массовой культуры, несмотря на определенный опыт работы в шоу-бизнесе.