Этюды, картины с целины

— Воевода! — повысил я голос. — Мне в Пскове быть надо! Ливонца воевать! А не в холодной у тебя просиживать!

— Как это в холодную? — удивился тать.

Воевода, похоже, просто не в курсе, кто я такой и откуда только что вышел.

— Князь! Некогда мне тут с тобой сыск учинять! — произнёс я. — Слово тут против слова, моё, человека царского, и его, татя лесного! Ты кому веришь?

— Никому, — проворчал воевода.

Меня обступили стрельцы. Силу не применяли, но подошли вплотную, до неприличного близко.

— Саблю, боярин, — попросил один из них. — От греха подальше.

Я злобно глянул на воеводу, снял саблю с пояса. Спорить с ним смысла не было, только зря нервы мотать. Всё равно скоро выпустят. Я, конечно, предполагал, что после встречи с царём могу отправиться за решётку, но не думал, что это произойдёт вот таким образом.

Меня, однако, отвели в какую-то затхлую комнату, видимо, чтобы не нарываться на неприятности, бросая меня в здешние казематы. Ничего лишнего, только стол, кровать с тонкой периной, маленькое окошко. Я растянулся на холодной перине и уставился в потолок, используя любую возможность для отдыха перед ещё одним долгим путешествием.

На воеводу я не обижался, человек просто делает своё дело, перестраховываясь просто на всякий случай. Не каждому воеводе вообще доводится принимать вот так у себя в гостях царя. Воевода и так на нервах.

Я даже не заметил, как заснул. Проснулся, когда у меня над душой стоял хмурый донельзя воевода.

— Никита Степаныч, — сказал он.

Откуда-то уже и имя вызнал.

— Как есть скажи… Порубил ты его дружков? — тяжело вздохнул он.

— Татей лесных, — поправил я его, подавив широкий зевок. — От которых защищался. Али мне надо было лапки кверху задрать и оружие бросить?

— Он божится, что ты первым напал. Крест на том целовал, — сказал воевода.

Крест целовать — это серьёзно. Такими жестами просто так не разбрасываются, и либо тать на самом деле уверен, что они хотели просто поговорить, хотя поговорить со мной они могли и на почтовой станции, за ужином, либо этот мерзавец просто тянет время.

— Ну раз крест целовал… То и на Божий суд выходит пускай, — сказал я, поднимаясь с перины. — Некогда мне, воевода, прости, имени твоего не ведаю.

— Князь Катырев-Ростовский, — поморщившись, сказал воевода.

Вот, значит, как. Знакомством брезгует? Обстоятельства, конечно, для знакомства не самые лучшие, но всё равно. Неуважение с его стороны, явное.

— Ну что, князь? Божий суд я тогда требую, поединком, пусть этот тать с саблей против меня выходит, — сказал я. — Доделаю то, что не доделал.

— Решил и его убить, выходит? — спросил он неприязненно.

— А у тебя к нему что, интерес особый? — спросил я. — Он вроде как не жонка, не чернец, не увечный. Здоровый мужик.

Кому служит Катырев-Ростовский, я не знал. Вполне может быть, что тайком работает на Старицкого. А может, наоборот, просто чересчур усердный царёв слуга.

Я вынул из-за пазухи свиток с царской печатью, написанный Иоанном сегодня, показал печать воеводе.

— Мне с этим письмом к Рождеству в Пскове быть надобно, а то и раньше, — сказал я. — Государь лично приказал. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул воевода. — Ладно, будет тебе Божий суд, поле так поле. Осип! Верни сотнику саблю его.

Из коридора зашёл стрелец, со всем почтением отдал мне саблю в ножнах, нетронутую. Я немедленно подвесил её на пояс.

— Зовите этого олуха. Даже убивать не стану, — проворчал я.

В своей победе я был уверен на все сто. Разбойник проиграл уже тогда, когда побежал от меня на тракте, а ведь там он был не один. Теперь же ему придётся выйти против меня в одиночку. Раз на раз.

Мы с воеводой вышли на двор крепости, я похрустел затёкшими суставами, ожидая, когда выведут моего противника.

Его вывели двое городовых стрельцов, разбойник растерянно озирался по сторонам, не зная, куда деваться. На такое решение проблемы он явно не рассчитывал.

— Дайте ему саблю, — поморщился воевода.

— Либо признайся в клевете, — посоветовал я. — Что обвинил облыжно.

— Он и меня убить решил! — воскликнул тать. — Разве можно так? Я вообще не воин!

— Да, — сказал я. — Ты не воин. Ты поганый тать, место которому на виселице.

— Тихо, — пробурчал Катырев-Ростовский. — Божий суд покажет, кто прав, а кто нет. Начинайте.

Саблю он держал неумело, и я вдруг вспомнил слова своего инструктора по рукопашной. Не бойся профессионала, бойся дилетанта. Потому что дилетант сам не знает, что натворит.

Но я вытащил с тихим шелестом свою саблю, рубанул воздух крест-накрест, вспоминая ощущение баланса и тяжести в руке. Тать попятился назад. Он видел, как я шинковал этой самой саблей его дружков-побратимов. Не забыл ещё, как пахнет парной кровью.

Он вдруг вскрикнул, скорчил страшную гримасу и кинулся на меня, бешено размахивая саблей, как пропеллером. Я не ожидал такой прыти, начал отступать, защищаясь и уклоняясь от ударов. Благо, поле внутри крепости, было ровным и гладким. Чуть припорошенное снегом, оно как раз подходило для схватки.

Вокруг нас собиралась толпа, солдаты гарнизона, челядь и дворовые люди, члены царской свиты. Поединок — это всегда зрелище, а уж судебный поединок — тем более.

Однако я продолжал отступать, лишь изредка переходя в контратаку. Защитой сражения не выигрываются, но я ждал, когда этот негодяй выдохнется, почувствует тяжесть железной сабли, ощутит, как его рука постепенно наливается свинцом, а по вискам ползут капли горячего пота.

Ни один из его ударов всё равно пока цели не достиг. Он рубил только воздух. Зато я то и дело наносил ему тонкие порезы, заставляя истекать кровью и слабеть.

Я понимал, что Старицкий этого так просто не оставит. Царский кузен сам запустил маховик насилия, который будет разгоняться всё сильнее и сильнее, пока кто-то из нас не умрёт. И это только начало. И я умирать не собирался.

Сабли мелькали в воздухе, жужжали рассерженными шмелями, изредка сталкивались, высекая искры. Со стороны это, наверное, выглядело красиво, но участвовать в таком мероприятии — удовольствие не для всех.

Наконец мой расчёт оправдался, удары моего соперника начали становиться медленнее, частота их уменьшалась. Он уставал. А я, наоборот, после короткого дневного сна был бодр и весел. И теперь принялся атаковать уже я. Рубил от всей души, от плеча, наслаждаясь тем, как в глазах моего противника плещется неподдельный ужас. И этого ужаса с каждым ударом становилось всё больше и больше.