Ева и головы
Шрифт:
Он заложил руки за спину — любимый жест. Потом недовольно спросил:
— Хотя, о чём это я? Кто не знает его светлость? И всё же — потрудитесь объяснить свой интерес. Не знаю, жив ли он по сию пору или уже отправился на встречу с Господом, уверен, что праздное потрясание языком привело бы его в праведную ярость. Чужие грешки были для него как мухоморы для вепря — за отсутствие снисходительности ко всякой живой твари, в том числе и к себе, его и боялись.
Ему Ева и Эдгар тоже рассказали историю про кости баронских соратников, томящихся в чужой земле, и для убедительности показали перстень. Катая на ладони драгоценность, монах вопросительно посмотрел на великана, потом на Еву.
— Мы собираем истории о бароне, — шёпотом сказала она.
Эдгар прибавил, закатив глаза:
— Свет его славы настолько ярок, что каждый, кто знает
— Это правда, — сказал монах. Глаза его затуманились. — Что ж, тогда я тоже кое-что вам поведаю. Барон как будто считал, что человечеству вовсе нечего делать здесь, на земле. Грешники да отправятся без промедления в ад. Те, кто делал всего понемногу — понемногу грешил, понемногу делал добро, да отправятся в чистилище, где будут томиться, как в тёмной сырой темнице, до Страшного суда, где дела их будут взвешиваться судьями, что не знают ни сомнений ни колебаний. И он, он тоже не знал колебаний. Ни единого раза за свою жизнь. Большинство людей не живут — они существуют от момента осознания себя как личности и до смерти, творя мелкие дела, и им действительно, лучше было бы сразу отправляться в то тёмное безлюдное место, где они могут раскаяться и поразмышлять об истинном смысле всего. С другой стороны, до какого же момента должны просыпаться песчинки в этих песочных часах? Ведь если не будет земной жизни, не будет существовать плохого и хорошего, добра и зла, раскаянья и истинной веры… барон об этом не задумывался. Как я уже говорил, он не знал сомнений.
Бенедиктинец промочил горло из фляги и продолжил свой рассказ. Барон изнурял себя постом, а когда позволял себе есть, ел, как птичка. В сущности, ни с кем из тех, кому грозило остриё его копья, он не был настолько жесток, как с собой. Барон подвергал себя каждодневной изнуряющей пытке голодом, усталостью и всяческими воздержаниями. Он даже смотреть на что-то сложное избегал. Убивал же просто и безыскусно. Ева и Эдгар узнали, что всяческое роскошество, а особенно в среде духовенства, вызывало порицание и осуждение, а то, что барон не мог так просто изгладить, стереть из своего окружения, он удостаивал самым строгим для себя приговором — плотной стеной молчания и отчуждения, когда даже взгляд его скользил по тебе, словно по пустому месту.
— Значит, говорите, он был очень худ? — зачем-то переспросил Эдгар.
— Костлявый, ровно как скелет, — затряс головой монах. — Вы никогда, готов спорить, не видели людей, таких же тощих, как эти самоназванные, фанатичные братья. Будь их воля, они бы, наверное, выжимали и выжимали себя, как мокрую тряпку. Как по мне, довольно сомнительный способ получать удовольствие. Будьте уверены, он сам довёл себя до смерти. Просто потерял сознание, когда потребовалось поднять меч, а сарацины своё не упустили. Они никогда не упускают своё.
— Думаете, барон погиб? — спросила Ева.
Монах поморщился. Он сам уже понял, что слишком увлёкся рассказом.
— Что же, если откровенно, то думаю, что да. Слишком долго уже о гуляющем с косой бароне ничего не слышно — такие люди не улитки, они не могут так просто спрятаться в панцирь. Вы же слишком… грязны для аудиенции у барона, при всём уважении к твоим профессиональным качествам, — он кивнул Эдгару, — вы просто бродяги. Наверняка завербовал вас кто-нибудь из его свиты. И, скорее всего, завербовал не вас одних.
Монаха смущал перстень, тот был весомым грузом на весах его мнения, но, видимо, всё-таки недостаточным.
— Расскажите ещё, — попросила Ева.
— Хватит сплетен, — сказал монах, перебирая за спиной чётки. — Нам пора отправляться.
Но чёрная повозка Евы и Эдгара преследовала караван бенедиктинцев ещё некоторое время, достаточное, чтобы узнать у монахов ещё подробности о жизни его светлости.
Барон готов был бесконечно укрощать плоть. Он интересовался любыми способами, которые могли отказать ему святые отцы, и рьяно претворял их в жизнь. Сон его редко был продолжительнее двух-трёх часов в день, после пробуждения его светлость почти всегда ходил хмурый, как грозовая туча. Во сне к нему приходили мутные грёзы, природу которых по-своему растолковывал каждый святой отец, и барон не знал как вымыть это единственное оставшееся в его жизни тёмное пятно.
Много свободного времени его жизни, особенно сразу после пробуждения, было посвящено молитве. Один из монахов, кузнец по профессии, сказал, что барон читал
всё время с одной интонацией, добиваясь и в этом, по мнению многих, требующем горячести сердца, деле, такой же чистоты и отсутствия зазубрин и заусенцев, как и во всём остальном.«Он как будто хотел походить на кусок льда. Прозрачный и холодный на ощупь. Что творит с нами Господь, что творит, — качал головой монах. — Почему не могут люди установить единый идеал служения? Из-за того люди с двумя разными идеалами — но, при этом, сидеалами, — не могут так просто друг друга понять. Он, наверное, хотел видеть мир вокруг себя пустым, мечтал стереть всякую память о шестом дне, когда Господь создал человека. Иначе никак не понять этих странных мотивов».
После этого Эдгар серьёзно задумался. Он сидел на козлах, надвинув на глаза шляпу, и казалось, дремал, но Ева со своего положения видела, что глаза его открыты и устремлены вперёд. Кажется, даже встречный ветер не может заставить великана моргать. И правда — что для настоящего великана такая мелочь, как ветер?..
— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказала она. — Ты думаешь, на самом ли деле его светлость был хорошим человеком? На самом ли деле нам стоит делать то, что сказал Валдо?
— Валдо в него верил, он предан ему до конца.
Девочка надула щёки.
— Мы же не Валдо. Мы не служили ему почти полсотни лет.
— Если ты не помнишь, мы многим обязаны этому человеку. Вряд ли он и в самом деле надеется увидеть своего господина на ногах и способным снова протыкать людей взглядом, но сделать всё, что возможно — вот его обязанность. Он положился на нас с тобой. Я никогда не хотел быть опорой для чьих-то надежд, но если уж так случилось, должно довести дело до конца.
Кроме того, — хотел сказать Эдгар, но не сказал. Мысли эти выудила цепким взглядом Ева. — Если мы откажемся от этой миссии, исчезнет смысл во всём, что мы, скрипя сердце, начали. И Эдгар просто не хотел расставаться с целью их путешествия, он опирался на неё, как белый в своём гипсовом совершенстве греческий бог или мифический фавн, что опирается на изукрашенную лепниной колонну. Без одного исчезает смысл другого. А Эдгар, уже загоревшийся, уже полыхающий белым пламенем, не хотел бы прежней спокойной жизни — если, конечно, ту его жизнь можно было назвать спокойной.
Когда Ева уже начала гордится, что знает про мотивы своего спутника всё, он внезапно прибавил:
— Мы по-прежнему не знаем, почему его душа всё ещё там, внутри. Спряталась в черепе, как напуганная мышка… Это, знаешь ли, загадка куда значительнее, чем загадка нитей. Это один из тех символов, что Господь оставляет на пути человечества, надеясь, что когда-нибудь его разгадают. Или же не разгадают никогда.
— Какую же тайну ты хранишь, мой добрый друг? — говорил, бывало, костоправ голове, вознесённой на высоту тела чучела. Склонив набок голову, пытался уловить ответ.
Ева, подобравшись поближе к великану, спрашивала:
— Может, он просто не желает отвечать? Может, он отправил бы нас на костёр или зарубил палашом, если бы мог?
У Эдгара дёрнулась щека.
— Что ж, нам встречается множество достойных людей. Гораздо более достойных, чем мы с тобой. Может, стоит привести кого-нибудь из них сюда, дать поговорить с его светлостью?
В воображении Евы для барона нашлось множество подвигов, которые он совершал все одновременно, куда больше изнуряя себя нескончаемым постом во славу Господню, чем битвами. Он продвигался через дебри её разума, то на коне во главе сияющей армии, то пешком, в одиночестве, по пояс утопая в гнилой воде. Истреблял чудовищ, вытаскивал из чёрных замков и башен некромантов, уничтожая нечисть. Его светлость стал вторым её героем, гораздо выше и могущественнее Эдгара, который почти потерял было свою корону героя сказок и полотен, что разворачивались в голове девочки, и начал обретать снова только теперь. Когда он каждый вечер зажигал в лампе огонь и сидел до глубокой ночи, пока руки не покрывались кровью до самых локтей, пока рубаха на груди не оказывалась заляпана пятнами разного цвета и происхождения. Ева в таки моменты обыкновенно следила за походной печью, как со временем они стали называть костёр — костоправу мог понадобиться раскалённый нож или какое-нибудь из варев, что бурлили в специальных пробирках и ждали своего часа. Каждый день, когда требовалось кого-то врачевать, передвижной их лагерь окутывало облако густого дыма, и Ева, кашляя и чихая, говорила себе, что очень счастлива между двумя такими по-своему могущественными и странными людьми.