Ева

Сила на миг вернулась, подхлестнутая этой яростью, и Вейдер не смог, ни за что не смог освободиться от его, Вайенса, хватки, от удушающего его плаща, если бы не Ирис.

Проклятая сука!

Падая вниз, Вайенс орал проклятья только ей, когда она, вырвав у него из рук то последнее, за что он цеплялся, со всей дури долбанула его Силой, словно молотом. Страшный удар, переломивший ему позвоночник, расплющил его по стене шахты, впечатал в рыхлую породу, откуда тело Вайенса уже съехало вниз.

Именно это и спасло ему жизнь.

Когда алые и чёрные пятна исчезали, появлялся слепящий свет, и комариные укусы игл, сшивающих ему кожу, пронзали его плечо и руку — то немногое, что от неё осталось. Срез горел огнем, и Вайенс, наконец, нашёл в себе силы поднять обрубок, чтобы отстранить от мучающего его предмета, убрать от раскалённого утюга, но перед глазами появилось неясное тёмное продолговатое пятно, над лицом словно зависла птица, неторопливо помахивающая крыльями, и чей-то истеричный голос закричал:

— Он пришёл в себя! Наркоз!

Сладкая струя вливалась в его вены, отнимая силы, убаюкивая, но боль не отступала. Она наваливалась на грудь, заглядывала в глаза и мучительно сжимала руку, мяла пальцы, судорогой сводила запястье и предплечье, словно рука продолжает сдерживать тяжёлые удары озверевшего Дарта Вейдера, словно Сила упорно выламывает её из сустава.

Словно рука ещё на месте, ещё жива и действует.

Он начал стонать, пытаясь уползти от рвущих тело игл и ножей, но не смог. Ноги не слушались, и половина тела мёртвым грузом висела на единственной послушной руке, тянущей разбитое тело вверх, прочь из алого бездонного колодца боли.

— Держите его!

Боль нарастает. Теперь она стекла вниз, на спину, и Вайенс уже ревёт, кричит в голос, и его правая рука крушит, а левая судорожно нащупывает на дребезжащем столике какой-нибудь острый предмет, чтобы вогнать его, вбить в мозг мучителям, но её ловят, и широкий ремень туго обхватывает запястье.

— Наркоз!

— Какое сильное сердце…

Да, его сердце сильное. Оно бьётся даже тогда, когда в позвоночник вгоняют раскалённые штыри, когда мышцы стягивают железными струнами, режущими мясо как лезвие отточенной бритвы.

Оно работает, даже когда визжащая пила, бешено вращаясь, вгрызается в череп, и Вайенс не слышит собственного крика из-за её жуткого воя у себя над ухом.

— Просыпайся, мальчик мой, просыпайся. Все кончилось. Знал бы ты, скольких усилий мне стоило попасть на твой проклятый Риггель и вывезти тебя оттуда! Ты устроил там настоящую крепость, поздравляю.

Чёрная, самая едкая и страшная боль отступала, таяла, и Вайенс, словно попавший в шторм корабль, из бурного моря вынырнувший на спокойную воду, вдруг ощутил, что бороться больше не с чем.

Он с трудом разлепил веки и облизнул пересохшие разбитые губы. Острозубая боль, уписывающая за обе щеки его тело, теперь отступала, отходила, стекала прочь, как талая вода, и теперь остро жгло лишь обрубок руки, разрезанный череп и позвоночник. Она раскалённой струной впивалась в голову, и Вайенсу было страшно повернуться.

Очень осторожно он попытался сесть, цепляясь пальцами за край стола, и это ему удалось.

— Подумаешь, какая малость — рука! — произнес Палпатин (голос принадлежал именно ему). — Я дал тебе новую. Теперь ты даже можешь посостязаться с Дартом Вейдером в силе, побороться с ним на руках, если захочешь, хе-хе! И ноги теперь тебя будут слушаться. Не бойся — сделано на совесть.

Вайенс поднял к лицу руки и с ужасом увидел, что его правая рука теперь походит просто на металлический скелет. Обрубок руки, плечо — всё потонуло в металле, в непонятных и чуждых ему приспособлениях, устройствах, обеспечивающих механической конечности подвижность. Заведя руку за спину, Вайенс нащупал металлический гибкий позвоночник, составленный из отдельных сегментов, подвижно сочлененных между собой. Этот хищный червь, повторяя каждый изгиб тела Вайенса, спускался от самого основания черепа до поясницы и впивался в нервные узлы острыми усиками.

Но самое странное приспособление было на голове Вайенса. Часть черепной коробки была выпилена, убрана и заменена металлической пластиной, обнимающей голову Вайенса сзади наперёд, защищающей теперь его затылок, темя и щёки, плотно прилегая к скулам.

— Ты же не хотел бы остаться немощным паралитиком, не так ли? — сухо произнес Палпатин, наблюдая за ужасом, с которым Вайенс рассматривал себя в поднесённое ему зеркало. — Эти двое здорово отделали тебя. Вейдер работу делает на совесть… Кстати, зачем ты полез с ним в драку?

— Я должен был убить женщину, — облизнув сухие губы, произнёс Вайенс, проводя металлической рукой по сковывающей его лицо пластине.

— Так! — произнес Палпатин, сверля взглядом ученика. — Но ты не смог?

Вайенс зло ударил металлическим кулаком по столу, на котором сидел.

— Не смог, — повторил он с горечью. — Надеюсь, Вейдер прикончил эту суку.

— Нет, — ответил Палпатин, внимательно наблюдая за учеником.

От неожиданного ответа у Вайенса, казалось, остановилось сердце — то самое, что заставляло его жить все эти долгие часы, наполненные болью.

— Нет?! — почти прокричал он.

— Нет.

— Но я этого так не оставлю! Мерзкая шлюха, я убью её!

— Не думаю, что у тебя получится, — невозмутимо продолжал Палпатин, притворяясь, что очень заинтересован разглядыванием шитья на собственной мантии. — Прошло уже много времени, очень много, а она продолжает быть в Силе. У неё получилось. То, что не вышло у тебя, у неё получилось.

— Что?!

— Её Сила уменьшилась, но не пропала совсем. Ей больше не нужны вливания.

Вайенсу показалось, что слова Палпатина ранят его сильнее, чем перенесённые мучительные операции, и глаза его моментально наполнились слезами.

Досада, зависть, злоба, накопленные страдания, воспоминания о мучительных унизительных процедурах выплескивались теперь из него, и он сам не понимал, дышит ли он так, хватая кусками воздух, или рыдает.

Палпатин молча наблюдал истерику с самым отсутствующим видом. В его ледяных глазах не отражалось ничего, и тонкие губы были плотно сомкнуты, так крепко, что казалось, будто никакая сила на свете не сможет заставить их разомкнуться и произнести хоть звук.

Эта истерика, такая бурная, такая горькая, как и весь внешний вид его ученика, наполовину исчезнувшего под слоем железа, жестоко потрёпанного, переломанного в схватке с Дартом Вейдером и Дарт Софией, казалась ему достаточным наказанием за ложь и укрывательство разработок Ирис.