Евангелие от обезьяны

И если вы спросите меня теперь, много лет спустя, в чем…

Странно, но меня, несмотря на сермяжную праведность приземленной картины, наблюдаемой по мере продвижения в глубь мусульманской локалки, вдруг начинают скрести предательские чертики из прошлой наивной жизни. Art Na"ive, давайте назовем это так. Знаете, есть такая высоколобая хипповская теория, что мир таков и только таков, каким мы его видим? Я понимаю, все переболели этим в детстве, с первой накуркой и ранним подростковым сексом. Но вдруг о людях и впрямь надо думать лучше? Ведь, черт возьми – посмотри, парень! – в радиусе многих метров вокруг тебя, всюду, куда долетает взгляд, – нигде нет ни одного хотя бы условно хорошего человека: все только врут, стреляют, взрывают и ненавидят друг друга.

Все те люди, с которыми ты когда-то братался, обнимался на концертах Азимовича. Тогда среди твоих друзей были и муслимы, и журналисты советского телевидения, и даже пара-тройка служивых. Изменились ли они с тех пор? Да черта с два. Просто ты стал взрослым, прошел эту чертову войну и теперь, на свою беду, все про всех знаешь. Так зачем тебе, спрашивается, тогда нужен Азимович? Думаешь снова стать моложе? Хочешь совершить бартерный обмен семьи, выброшенной на ветер в качестве балласта, на вновь обретенную способность резонировать с людьми и видеть в них только хорошее? Или ты, дурилка картонная, надеешься, что придет добрый волшебник, взмахнет палочкой и снова сделает мир милым и многообещающим, каким он выглядел двенадцать лет назад в окуляр подзорной трубы на Эйфелевой башне?

По логике получается, что мне ничего не светит, поскольку каждая из трех опций глупее самого глупого бреда, когда-либо несомого в состоянии белой горячки пьяным Жориным. Но вы не понимаете.

Дело в том, что мне нужно чудо. И я отдам за него все, что имею – даже если не нажил ничего, кроме жены и ребенка.

Чудо в обмен на апостольство. Только так.

Меньше он не возьмет.

А колонна меж тем останавливается – ну вы только подумайте – в ста метрах от жилища Равиля. И я, конечно же, ни разу не удивлен. Еще в момент божественного откровения от прикуривающего Николая Кацураниса я понял, чем закончится мой вояж: ничем. Я вытащил не ту карту. Двигался слишком медленно, не опередил онистов. Все ведь изначально зависело только от одного фактора: кто доберется до Азимовича первым. Выпало не мне – так лег расклад. Поди, не на «Яге» ехал.

Потому теперь мой интерес лишь в одном: понять, сцапали они Азимовича или нет. И здесь я, похоже, остался в выигрыше. Ибо тот печальный факт, что операция провалена, заметен издалека, еще на подступах. По хмурым лицам силовиков, словно бы разом превратившихся из мужей тертых и матерых в школьников с картины советского художника Ф.Ф. Решетникова «Опять двойка». По властному, но бессильному и истеричному мату офицерья, доносящемуся из раций чуть ли не на той же громкости, что и пущенные по второму кругу репродукторные увещевания Насруллы. Служивым можно лишь посочувствовать: они завалили четверых человек из своих же ради химеры, фантома и пустышки; придется отчитаться. Бинго, Азимович: ты в очередной раз обвел глуповатых онистов вокруг пальца.

А теперь объясни, зачем ты привел сюда меня. Ведь я мог бы – нужное подчеркнуть: упереться плавательными очками в свежезаваренные прутья решетки на южном берегу Москвы-реки; быть спакованным федералами на выходе из люка за компанию с аборигенами; получить по голове шальной бутылкой с коктейлем Молотова; отправиться в КПЗ до выяснения обстоятельств по капризной прихоти любого ефрейтора, невзлюбившего мое лицо; и далее по списку. Раз всего этого не произошло и я почти беспрепятственно доковылял до пункта назначения, – значит, я должен что-нибудь здесь увидеть.

К дому меня, конечно же, не подпускают – он будет оцеплен еще долго, пока дуболомы Урфина Джюса не прочешут все его подвалы и не опишут имущество бедного Муртазина, не снимут все пальчики с кондового серванта, дверных ручек, водопроводных кранов и стульчака в туалете. Но за это я получаю куда более лакомый бонус. Всего-то через каких-то пять минут хаотичных шатаний взад-вперед параллельно фасаду Равилева дома я вижу самого Равиля.

Старый друг оброс не только причитающейся по статусу бородой, но и морщинами, и огромным округлым пузом – и, хоть муслимы и трещат с экранов о якобы полном отсутствии алкоголя в розничной продаже своих кебабных и шаурма-баров, я никогда не поверю, что это пузо не пивное. Ну, а последние сомнения (коих у меня, впрочем, и без того не осталось) развевает сливоподобная одутловатость Равилева лица, заметная тоже за версту. Уж кое в чем я эксперт. И это не только спорткары от ведущих мировых производителей, поверьте.

Равиль ведом под белы пухлы рученьки двумя вояками, лица которых покрыты столь безапелляционной печатью пацанской серьезности, что кажется, будто они, транспортируя к автозаку не оказывающего сопротивления толстяка, как минимум спасают человечество. Еще один боец деловито вышагивает позади, тыча в спину бедолаги дулом какого-то неизвестного мне орудия – видимо, из новых. Впрочем, вряд ли эти тычки оказывают на Муртазина хоть сколько-нибудь осязаемое воздействие; впечатление такое, что он их попросту не чувствует.

Тому есть четкое объяснение: Равиль Муртазин мертвецки пьян. Вот, собственно, и ответ на мой вопрос, как смог такой активный потребитель алкогольной продукции сжиться с ребятами, считающими возлияние харамным действом и подсудным пренебрежением святыми заповедями Пророка. А никак. Повторил опыт Омара Хайама и Абу Нуваса. «Нет, лучше изберу для пьянства рамадан». Умильно.

– Ай, крассавцыыы, а? – бузит, икая, арестант. – Какие крассавцыы, а? Ик! В обезьянник меня, а? В обезьяаааннииккк! Назад, к обезьянам, да, с-с-служивый? Ик… А, к-конем оно все ебись. А??? Праллльно я говорю, служивый? К-к-конем!!! А, блядь???

Спецназовцы, не меняя выражений лиц, продолжают волочь Равиля к автозаку, припаркованному почему-то через два подъезда. Братья по оружию выстроили для них живой коридор, с автоматами наизготовку. Со стороны кажется, что поймали как минимум убийцу Лоры Палмер. Равиль – красавец. Заслужить столько воинских почестей и банально нажраться. В этом есть свой стиль, согласитесь.

– Ссоссорок пятая мотосссслковая дивизия вошла в горрргрозный! – продолжает гнать Равиль. – Ик. Подсветите света, мне темно. Люди! Человеки! Матерые ччвечища! Ик… Мировой ксендз откусил мне палец. Ссууккиии… Где руль от моей золотой кареты? Ик!

А ведь это, похоже, белка.

Но не успеваю я так подумать, как встречаюсь с Равилем взглядом. И, верите вы или нет, он как будто на мгновение трезвеет. Только на одно, самое-самое маленькое мгновение.

Я не знаю, как это объяснить. Такое бывает, когда смотришь человеку в глаза. Какой-то момент, когда проскальзывает искра и происходит невербальный контакт, – он словно выходит из общего течения времени. Выпрыгивает попрыгунчиком. Как двадцать пятый кадр. Вот он сверкнул на доли секунды, заметный немногим, – а вот уже кино продолжается. И прерванная картинка восстанавливается – как будто и не прерывалась, течет дальше.

Двадцать пятого кадра мне хватило, чтобы понять: он меня узнал. Даже если больше ничего и не соображал в тот момент.

– Я все могу терпеть, но это… Я хочу отлить! – орет Равиль, запихиваемый в автозак дюжими молодцами, спасающими от него человечество. – Где эсссказали в первый раз? Где это сссазали… Ик, блядь!

Автозак вместе с колонной сопровождения рвет с места в направлении свободной зоны, летит на всех парах, чтобы никто не успел завалить из гранатомета столь важного свидетеля. Мне кажется, что из-за зарешеченного окошка размером десять на пятнадцать – это как свежеотпечатанная фотка из ларька «кодак» – меня колюче сверлят отрезвевшие карие глаза бывшего друга, улетая все дальше, превращаясь в бусинки, потом в точки и потом в невидимые оку молекулы. Но, наверное, так только кажется.