Евангелие от обезьяны

… очень далеко от взрыва. Я его даже не услышал. Не знаю, почему меня в конце концов накрыло. Это было как удар в полной тишине. Сначала стало тихо, как будто из города выкачали все звуки разом. А потом меня снесло со стула, протащило по стене над землей и со всей дури швырнуло на землю. Дыхание перехватило, я тужился вдохнуть, бился, как выброшенная на берег рыба, в судорогах. Я не думал, не понимал, не осознавал происходящего.

Все произошло в одно мгновение, растянутое, бесконечное мгновение. Не было даже боли, она пришла позже. В такие моменты перестаешь быть человеком и становишься клубком рефлексов, обернутым вокруг инстинкта выживания. Потом в глазах потемнело, и я потерял сознание. Не думаю, что надолго, скорее всего на несколько минут. А когда я пришел в себя, то звуки вернулись. И та же проклятая труба, которая в секунду высосала все звуки с улицы, с той же легкостью вогнала их обратно. Это был второй удар, звуковая бомбардировка, атака шумом, называйте, как хотите, мне плевать. Я начал дышать, смог открыть глаза, и тут же меня снова вдавило в асфальт. На этот раз мое тело действовало самостоятельно, это и был долбанный инстинкт самосохранения. Потому что все эти десять послевоенных лет оказались сном, и я вернулся обратно. Выстрелы, взрывы, крики людей. Ад никуда не делся, я просто ненадолго позволил себе расслабиться и поверить в то, что война закончилась. Именно так я тогда и подумал, хотя то, что творилось у меня в голове, трудно было назвать мыслями.

Не знаю, сколько времени я просидел в полном ауте. Помню, как встал на четвереньки и пополз. Не знаю куда, но мозг дал телу команду валить оттуда как можно скорее, и я пополз, хотя перед глазами все еще плыло. Я дополз до забора вокруг «Хищника», продрался сквозь грязные артритные кусты и вмазался лицом в сетку-рабицу.

А за ней, во дворе пятиэтажек, стояли на коленях люди. Много людей, женщины, мужчины, дети. В домашней одежде, вытащенные из квартир, иногда из кроватей, перехваченные на улицах, вырванные из машин, автобусов, трамваев. Испуганные и подавленные, оглушенные происходящим, ничего не понимающие и способные чувствовать только страх. Знакомо? Мы все не так давно видели, кожей чувствовали, на вкус знали эти картинки с большой, переполненной дерьмом выставки войны. О чем, мать вашу, я еще мог подумать? Да, это война, она не кончалась, она продолжается, она будет вечно, изо дня в день, и я никогда не доживу до конца, потому что долбанная сетка-рабица – это что? Это куча дыр, завернутых в проволоку, они не сдержат пули, ненависть, шальные осколки. Меня найдут, до меня доберутся, меня вытолкают во двор и поставят на колени.

Я переконил. Я испугался так, что меня начало мутить, и я понял, что проблююсь прямо там, где сидел, громко, палевно, смотрите все – вот он я, блюю около забора, идите, принимайте меня.

Но тут снова включился инстинкт самосохранения и погнал меня, сразу на третьей передаче, врубил задний ход, отправил тонну высокооктанового адреналина в мозг, и я рванул, все так же, на карачках, как трусливая, забитая, повизгивающая шавка. Главное – утащить собственную задницу, главное – выжить, не дать поставить себя на колени вместе со всеми, а то, что придется валяться в коленях у самого себя – да кой хрен разница, всегда можно будет подобрать пару-тройку морально оправданных аргументов. Но позже, в безопасности, ощупывая ягодицы на вопрос незамеченных повреждений.

Так что я не видел, что произошло во дворе, кто начал стрелять, по кому, с чего все началось. Я не стану подтверждать факт расстрела мирных, стоящих на коленях женщин и мужчин, потому что я ничего этого не видел. К черту, оставляю за собой право сказать – эй, я смотрел в другую сторону. Потому что в нужную сторону смотрела моя задница, которую я как раз спасал. ОК?

Скажу только, что когда начали стрелять и поднялась волна человеческого визга, я втопил еще быстрее, и именно это спасло мне жизнь. За спиной, в метре от моей сжатой от страха задницы пронеслось, снеся забор, что-то большое, темное, грохочущее, а потом врезалось в стену здания. Накатила волна ж'aра и запаха паленного мяса. Я заорал, перевернулся на спину и продолжал ползти, отталкиваясь локтями. А вставший на дыбы БТР со снесенной башней и вывалившимся наружу горящим солдатом медленно оседал, оставляя в кирпичной стене глубокие борозды.

И вот тогда я встал, подобрал свое отяжелевшее за последние годы тело и побежал.

Сколько я не бегал? Пять, шесть лет? Какая разница!? Я побежал.

И я несся по практически уже незнакомым районам Москвы, выцепляя случайные элементы прошлого, которые давали мне хоть какое-то ощущение местности. Бежал и бежал, хрипел, плевался легкими, хватался за бок, едва не падал. Это, уважаемые, называется паника. Никогда за всю вашу гребанную войну у меня не было приступов паники! Но я расслабился, я поверил в то, что мне больше никогда не придется уносить задницу из-под горящего БТРа. А оказалось – вот оно, всегда было тут, никуда не уходило, даже не особенно пряталось. Просто поверить было приятно. И когда я почувствовал снова запах паленого человеческого мяса, меня размазало паникой, вынесло за рамки всю цивилизацию, воспитание, веру в людей и чем там еще перегружено наше «я». Осталась только паника и внутренний джипиэрэс, выцепляющий в странно изменившемся, скорее даже трансформировавшемся пространстве признаки знакомого когда-то города.

Таким образом я оказался в районе платформы ЗИЛ, где одно время мне часто приходилось бывать. Здесь, через дорогу от Даниловской мануфактуры, в здании которой сегодня располагается Информационный центр Имама России и Центральное исламское телевидение, стоит старый дом сталинского ампира. Внутри характерный внеконфессиональный двор-колодец. А посреди этого двора – малозаметная будка, что-то среднее между общественным туалетом и трансформаторной. Это вход в бомбоубежище, а известен он мне потому, что в этом бомбоубежище когда-то была репетиционная база, на которой играли почти все мои друзья-музыканты. И неприступная стальная дверь легко открывается, если просунуть руку в триплекс слева и потянуть за ржавую проволоку. Эту ржавую проволоку никто и никогда не снимет, она будет висеть вечно, она будет висеть даже тогда, когда человечества не станет и некому будет ее снять. Потому что ключей от дверного замка вот уже тридцать-сорок лет никто не видел, а для того чтобы поставить новый замок на этого монстра понадобится отдельный металлургический комбинат и пара тонн тротила. Короче, уже с ушедшими в ноль зрачками и сердцем, колотящимся в кадыке, я открыл дверь бомбоубежища и ссыпался вниз по щербатой бетонной лестнице.

Что было в следующие полчаса, я не знаю. Я полностью выпал из реальности и погрузился в мир боли. Болели легкие, спина, ноги, руки, раскалывалась голова, болели даже глаза. Я лежал на влажном бетоне внизу, в запахе плесени и застоявшейся воды, и все, чем я был на тот момент, посылало в мозг болевые сигналы. То же самое испытывает наркоман во время ломки. Пытаясь найти причину дисфункции организма, мозг рассылает диагностирующие сигналы. Но они каждый раз возвращаются, сообщая, что все ОК, мы ничем радикально опасным не болеем. И сбитый с толку мозг начинает воспринимать любой сигнал как сигнал боли. Вот только в отличие от наркомана, меня в течении часа размазало по стене взрывной волной, едва не раздавило потерявшим управлением БТРом, я пробежал не останавливаясь несколько километров и чуть не сошел с ума от страха. Другими словами, в том, что я испытывал, было минимум психосоматики и максимум натуральной, физической, животной боли.

Когда я смог заставить себя пошевелиться, я поднялся к двери, встал под триплексом и позвонил Марату.

Голос моего друга изменился. Изменился только так, как бывает у человека, на глазах которого развернулось что-то страшное. Он не мог приехать сразу, всех инженеров отправили на стену забивать брешь. Так что мне пришлось провести еще полтора часа в холодном сыром подвале, дожидаясь, когда наверху закончится глобальный кипеш.

Я плохо представлял себе ситуацию и масштабы происходящего. Но одно я знал точно: в случившемся виноват только один человек. Единственный, кто мог двумя строчками в газете перевернуть ставшей обыденной жизнь расколотого стенами города, забросив в него щедрой горстью боль, страх, запах горящего мяса и солнечные зайчики на отстрелянных гильзах.

Я сидел в подвале и думал – что же ты делаешь, сука. Что же ты думаешь о себе, если…

Моя замоскворецкая миссия, надо думать, на этом закончена; сейчас главное – как можно быстрее уносить отсюда ноги. У безоружного русского есть весьма условный шанс дойти от Новокузнецкой до Обводного канала в день, подобный сегодняшнему. Но я уже точно знаю, что сегодня я ведом – а потому, целиком и полностью вверившись ведущему, иду по улицам не скрываясь. Так, как я гулял по ним двенадцать лет назад, слоняясь счастливым и беззаботным по моему (тогда еще моему) родному городу и слушая Болотные, Ордынские и Пятницкие проповеди городского сумасшедшего, фрика по имени Златан Азимович.

Странно, но улицы с тех пор изменились не так сильно, как можно было ожидать. Если, конечно, не считать минаретов, нависающих над покатыми крышами малоэтажной застройки вместо некогда изобиловавших здесь церковных шпилей. Не считать их трудно, согласен; но речь не о том. Просто сами улицы, вопреки представлениям оставшихся по ту сторону колючей проволоки, не покрылись ишачьим дерьмом и не увешались по обе стороны бухарскими коврами. Дворянские особняки не сменились глиняными мазанками и вайнахскими башенками из горного камня. Да, кое-где прямо на улицах стоят развалы, которые раньше запретили бы как портящие исторический облик района: фрукты-овощи, специи, семечки, семечки, еще раз семечки, кальяны, курительные смеси, молельные коврики и, подозреваю, неплохой выбор дури, готовый посоперничать с амстердамским. Но это частности; в принципе же и в христианской локалке, и в свободной зоне развалы точь-в-точь такие же, сирые и убогие. Равно как и сами улицы, и коммерческие ларьки, и наползающие друг на друга аляповатые дешевые вывески, и палатки с приготовленной грязными руками приезжего неумехи дрянью, предлагаемой в качестве фастфуда. Квинтэссенция всего плохого, что вкладывают в понятие «азиатчина». В этом смысле мы вовсе не так далеко ушли от советских братьев из Всесоюзной уммы, как нам хотелось бы. Европейцы, блин.

Именно за этими раздумьями я попадаю в весьма щекотливую ситуацию. Уже почти на выходе из милого проходного дворика на Пятницкую я слышу приближающиеся звуки стрельбы, а мгновение спустя в арку – то есть, прямо мне навстречу – на скорости дрегстера влетает пассионарный таджик с автоматом, отстреливающийся от невидимых мне преследователей. Тот факт, что моджахед отстреливается, меня спасает: таджик смотрит не на меня, он смотрит назад. Мгновения, пока он не повернул голову по ходу движения, мне хватает, чтобы метнуться к стене. Но она предательски гладка, спрятаться некуда; у меня есть около пары секунд (пока таджик