Евреи в жизни одной женщины (сборник)

В жизнь домашних бабушка вмешивалась больше не действиями, а словами, брошенными невзначай, но они, эти слова, как пули, застревали в мозгах ближних и заставляли, порой совершать самые противоречивые и глупые поступки. Но иногда пророческие слова попадали в цель, в самое яблочко, принуждая собраться и действовать решительно.

В десятом классе всем выпускникам раздали направления на работу. Маша с опаской взяла в руки конверт, развернула аккуратно сложенный листок и обомлела: её определяли на молокозавод. Бабушка успокоила коротко: «Ничего страшного, теперь бидоны поносишь».

Маша представила себя такую тоненькую, смешливую, на огромном, как поле, заводе, где в любую пору года заверюхой гуляют сквозняки и рыщут толстые, сытые крысы. Её ужасу не было предела. Куда деваться? Ни связей, ни знакомств у них, людей в этом краю пришлых, не было. Однозначно она знала только одно – никаких бидонов никогда и не при каких обстоятельствах не будет, и заторопилась поступать в университет.

Юность

Будущее виделось туманно. Где-то там, далеко, взрослая непонятная жизнь и в ней готовится, вьётся гнёздышком, её ниша, её ячейка. Что Машу ждёт? Думать об этом девушка не хотела, но в душе верила, что будет счастлива и есть у неё особое предназначение и живёт в ней, как в бабушке, какая-то мистическая тайна. Должны быть смысл, цель, путь. Она полна энергией и молодыми соками, которые бродят, пенятся, поднимаются, вот-вот вырвутся наружу, как домашняя утварь в Федорином горе, и убегут на волю, резвиться и плясать. Радость звучит в ней оркестром. Эмоции захлёстывают, и Маша задыхается от счастья: хорошо-то как жить.

Чуткие часы на руке, механизм сердца, под натиском бурных потоков, живущих в их хозяйке, тушуются и сбиваются с обычного ритма. Все Машины попытки носить часики разных марок и калибров заканчиваются тем, что через какое-то время стрелки убегают далеко вперёд, спешат на пять-шесть часов. Мастера разводят руками. «Девушка, мы бессильны перед вашей энергией. Часы ремонту не подлежат». Этого не может быть, удивляется Маша и несёт часики в другую мастерскую. После нескольких попыток она, наконец, смиряется. Да и зачем ей часы? Счастливые их не наблюдают.

Бабушка благосклонно принимала Машиных кавалеров. «Лишь бы в девках не засиделась и дома ночевала, а там – разберёмся» – резонно думала бабушка. Поэтому раннее появление в доме Машиного одноклассника (седьмой класс) бабушку не смутило. Он провожал Машу из школы, зло лупил, поссорившись, снежками, долго мёрз, поджидая в подъезде, и нежно называл лапчик.

Они любили лазить с Виктором на музейный крепостной ров, долго, до звёзд, смотрели на извилистый шёлк Подградской. Потом Виктор провожал её домой, передавал домашним из рук в руки. Бабушка Витьку любила. За обедом (Витёк прижился и считался своим) она всегда подсовывала ему самые большие куски мяса, нагружала добавкой и внушала, что мужчина должен есть хорошо и с аппетитом, пахнуть отменного качества вином, дорогими духами и хорошим табаком. Она снабжала их деньгами на кафе и развлечения, просила. Благодарный Витёк своё признание отрабатывал. Точные науки Маше не давались, и Витька потел и мучался, вдалбливая ей в голову теоремы, решал на черновике задачки, «висел над душой» заставляя переписывать их в тетрадь. В школе учителя не сомневались: они будут первой супружеской парой класса.

Филологический факультет располагался в двух шагах от дома. Маше это совсем не нравилось, слишком скучно: школа рядом, университет под боком. Никаких перемен. Её тянуло в Киев, Львов, Харьков, но бабушка мечты пресекла на корню: «За вами теперь нужен глаз да глаз. Есть в городе высшее учебное заведение – сдавай экзамены и учись. Куда тебя несёт?» Пришлось смириться, и Маша подала документы в Ужгородский университет. По случаю её поступления, с Сахалина приехала мама. На край земли она подалась заработать себе максимальную по тем временам пенсию в сто двадцать рублей и обеспечить подросшую дочь всем необходимым. Мама привезла деньги «на случай», которые помогут «протянуть» ребёнка в вуз. Но как осуществить эти намерения никто не знал. Они долго думали с бабушкой кого бы подкупить, но так никого и не нашли, потому что собственно никого и не искали. Мама была интеллигентом чистой воды: не умела льстить, добывать материальные блага, давать и брать взятки. Должность заведующей больничным отделением в забытом богом городке на далёком острове её вполне устраивала. Помыкавшись туда-сюда, они с бабушкой поняли, что дела плохи и пригорюнились. «Нужных» людей в их кругу не было, только – ненужные, но какие милые и родные, к примеру, Галина Николаевна и немка тётя Нина. Они садились все вместе за большой квадратный стол с круглыми ножками, привезенный бабушкой ещё из Луганска, собирались торжественно не на кухне, а в большой комнате, пили чай и переживали за Машу.

«Мы, восточные, нас тут не любят и не признают» – говорила, подперев щёку рукой, бабушка и рассеянно добавляла в чай молоко для вкусности и цвета. – Тут каждый друг другу кум и сват. А мы кто? Мы здесь чужинцы». Разговорчивая по обыкновению Галина Николаевна слушала молча, выливала слишком горячий для неё чай в блюдечко, подносила к губам и дула на коричневую лужицу долго и громко.

Словом «восточные» называли сами себя приезжие в Закарпатье после войны. Они могли прибыть из российской глубинки и с самого центра Украины, говорить по-русски и по-украински. Неважно. Тут разграничений уже никто не делал. Из-за перевала, значит, не свой, другого замеса. Поначалу их была небольшая горстка. Основное ядро снялось с насиженных мест не по своей воле, а по приказу «сверху». Они держались обособленно, почти все друг друга знали. Русскоязычные «восточные» отличались особым гонором и претендовали на исключительность. Они собирались в Доме офицеров, наскоро отобранном для них у местной «Просвіты», где по выходным танцевали под военный оркестр и общались. В новый социум вживались с трудом, неоднозначно реагировали на языковое разнообразие, окружающие их повсюду. Многие так никогда и не выучили даже несколько слов по-украински, не потому что не могли, просто не считали нужным. Мало кому приходила в голову очень простая мысль, о том, что сюда их никто особенно не звал. Иногда, когда на бытовом уровне всплывала интернациональная воинственная суть расходившейся домохозяйки, жены какого-то полковника или лейтенанта, мол, мы вас из дерьма… им об этом напоминали и даже показывали рукой на восток, куда им следовало всем скопом вернуться. Домохозяйки очень обижались на политически и в целом безграмотных местных. Им было невдомёк, что многие из них учились в университетах Праги и Будапешта, говорили на нескольких европейских языках и жили они в домах тоже когда-то принадлежащим «этим местным».

Маше было чуть легче. Она родилась в этом городе, но тоже была «восточная», не такая, как они, её близкие, но также чужая.

Маше вдруг стало жаль родных ей людей, она, заверила, что никаких проблем нет, и если иняз она может не потянуть, сомневается в силах, то филфак её не страшит вовсе. «Фи, это же холмик, а не вершина. Девяносто процентов из ста – я поступлю» -заявила Маша, чтобы навсегда поставить точку и больше к этой теме не возвращаться. Женщины облегчённо вздохнули.

За неделю до вступительных экзаменов бабушка, как сорока на хвосте, принесла новость, что где-то, кому-то от кого-то пришла посылка от родственников из далёкой Америки. Через час с небольшим, мама и бабушка уже обладали ворохом импортных тканей. «Оборвала все руки»– пожаловалась бабушка уже совсем будничным голосом, переступив порог. Тюк с дефицитным добром бросили на железную кровать с пружинным матрасом. Он не долго поражал знакомых и соседей своим великолепием и очень быстро сошёл на нет. За лето мама пошила с десяток новых нарядов. Так что деньги на взятку использовались на нужное дело. Не даром говорят: нет худа без добра.

Портниха примеряла на маму новый костюм. Она стояла перед ней на коленях с мелком в руках и делала отметки на материале у мамы на бёдрах. Во рту швея держала специальные булавки и умудрялась при этом разговаривать с обеими женщинами. Бабушка сидела в кресле и наблюдала. Её придирчивый глаз замечал все неполадки и просчёты, поэтому визит швеи без её участия был немыслим.

Бабушка с удовольствием смотрела на дочь и хвалила её прекрасную точёную фигуру. Своим твореньем она гордилась. В дочери присутствовала фамильная порода, стать. «Ты похожа на Евдокию» – говорила она и долго объясняла, почему Машина мама напоминает ей сестру. Маша любила эти примерки, любила слушать размеренное течение беседы то и дело перескакивающей с темы на тему. Ей тоже выделили часть добра на новые наряды, и после мамы на примерку звали дочь. Бабушку внучка не интересовала. Она пренебрежительно смотрела на куцую Машину юбчонку, качала головой, мол, что за мода, с наслаждением поглаживала себя по крутым бёдрам, и выносила жёсткий, как всегда, приговор: «В семье не без урода». Бабушка была права. Маша не унаследовала ни их горделивой стати, ни породистой посадки головы, ни груди, ради которой выточки на нарядах мамы сначала выделялись на материи жирной белой чертой, а потом застрачивались глубокими швами-стрелками.

Грудь – знак качества женщин семьи, подтверждающий причастность к породе. Самая большая досталась младшей из сестёр, Евдокии. Маленькая, изящная Евдокия носила бюстгальтеры двенадцатого размера. На него (размер, конечно) наши советские искусство и лёгкая промышленность, всегда ориентирующиеся на женщин крупных, габаритных, (с веслом, снопом, серпом) уже не реагировали, фантазии не хватало. Тут как бы зашкаливало. Только проницательные грузины ещё были способны на любовь и творчество и представляли подобного типа женщин не в мечтах, а материально, хотя бы в изделиях для слабого пола. Сын тётушки привозил ей лифчики только с горячего юга. «Мама, двенадцатый размер, мама» – причитал он, вручая матери свёрток с ценным подарком. Осчастливленная тётушка Евдокия деловито раскрывала пакет, проверяла все лямки, пуговицы и петли.

Описать, как выглядел этот предмет дамского туалета в махровые советские времена повального эстетического убожества довольно сложно. Бюстгальтер был сшит из простого белого плотного материала. На чашечках, втрое больше чехла на чайник, который мама когда-то выиграла на новогоднем конкурсе у себя в больнице, было много-много маленьких и больших выточек, чтобы объём хоть как-то держал форму. На спине лифчик переходил в широкий пояс с дюжиной бельевых пуговиц, с другой стороны пояса было нашито столько же внешних петель, напоминающих крючки. Более уродливого швейного изделия Маше видеть не доводилось.

Тётушка сияла от счастья. Маша оказалась случайным свидетелем примерки, подняла глаза и содрогнулась. Грудь у бабушкиной сестры была каждая размером с ведро. Маша пыталась представить, как тётушка носит на себе всю эту ношу, от которой нельзя ни на минуту освободиться, отдохнуть, но не смогла.

Второе место на пьедестале почёта занимала сестра Екатерина. Она была крупней, но соответствовала пропорциям. Всего достаточно, но в меру, значит, меньше, поэтому проблема с бельём решалась на местном республиканском уровне, в пределах Украины. Следующая шла бабушка, потом её дочь. Ну а Маша…