Европа-45. Европа-Запад

Юджин не стал расспрашивать коменданта. Полиция никогда ничего не знает, будь она обычной или военной — это не имеет значения. Лучше всего делать все самому. Он стал прогуливаться по городку, бродил по узким уличкам. Как бы от нечего делать расспрашивал прохожих, кто живет там, а кто вон там... За информацию платил (американцы платят за все, поэтому для них не существует вещей недоступных в этом мире). Мужчинам протягивал сигаретку «Честерфильд», женщин и детей угощал шоколадом, которым были набиты его карманы. И уже полчаса спустя знал все, что ему нужно было знать: где живет полковник, когда он выезжает из дому, когда возвращается, какая у него машина и какой шофер.

Можно было и увидеть своего подопечного: в этот час он допивал утренний чай перед тем, как куда-то отправиться по делам.

Юджин подъехал к дому как раз тогда, когда оттуда вышел человек в мундире английского офицера с красными петлицами генерального штаба, с тремя золотыми коронами на погонах, выпуклыми, новенькими коронами, весело сверкающими в лучах горного солнца.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать полковника. Все повторялось. Карусель жизни продолжала бешено кружить Юджина. С этим полковником он встречался, когда тот был не полковником, а майором. И Юджин в ту пору был еще не лейтенантом, а сержантом, а точнее — партизаном, а сей «полковник» — просто шпионом и негодяем. Это был Норман Роупер, убийца Дорис и Клифтона. Это дело его рук — дырка, которую Юджин до сих пор ощущал в своей груди. Ловкач. Рьяный служака. Не чересчур ли рьяный и ретивый?

Юджин не знал о случае на римском аэродроме Чампино. Он и вообразить не мог, что его друг Михаил Скиба уже сталкивался с Роупером. И он поступил точно так же, как поступил Скиба: не задумываясь, схватился за пистолет, загнал патрон в патронник, прицелился и выстрелил...

Ах, проклятая рука! Проклятый глаз! Проклятое сердце!

Он промахнулся.

Роупер не стал убегать, не сел в машину, ждавшую его с заведенным мотором, он молниеносно повернулся и скрылся в доме. Хлопнул дверью, и дверь закрылась надежно и плотно. Юджин сгоряча пальнул еще дважды в нее, но это было уже бесполезно. Он подбежал к двери, рванул, ударил ногой раз, другой — дом безмолвствовал. Английский сержант сидящий в машине полковника, почел за лучшее исчезнуть. Юджин обошел дом — дверь была только одна. Он стал ждать. Решил, что не отойдет от двери, пока не появится Роупер. Должен же он когда-нибудь выйти!

Так он простоял до вечера. Вечером приехал на «додже» тот самый американский комендант, с которым он утром разговаривал, приехал не один, а в сопровождении порядочного эскорта военной полиции и «снял» Юджина с его добровольного поста.

В штабе ему разъяснили, что он не совсем верно расшифровал слова своего полковника: следить за британским офицером вовсе не означало стрелять в него из пистолета при первой же встрече.

— Но ведь это шпион! — воскликнул Юджин.— Он чуть не убил меня. Он убил моих друзей по партизанскому отряду. Это бандит!

Офицеры слушали его и улыбались. Они, столь молодые и корректные, никак не могли взять в толк, как это можно ни с того ни с сего стрелять в союзнического офицера да еще кричать при этом, что он бандит или шпион... Если он офицер, и к тому же офицер высокого ранга, и если ему доверили важное дело, выходит, он и прежде был офицером, и тогда ему доверяли какое-нибудь дело, как каждому из них... И если он во время выполнения своего долга вынужден был где-то там стрелять — что ж поделаешь! Незачем было попадать под его пули — вот и все!

Но разве мог понять такие вещи этот новоиспеченный лейтенант, этот выскочка, вчерашний сержант Вернер? И разве таким людям можно доверять столь сложную и деликатную работу, как распутывание тончайших нитей минувшей войны? Его фермерские руки годятся только для грубой, черной работы. Его место в полиции — и больше нигде!

И Юджина послали на Рейн, где в рамках миссии «Пейпер-Клипс» нужно было проводить акции, весьма близкие к полицейским.

СВИДЕТЕЛЬ ОБВИНЕНИЯ

Это уже граничило с проявлением массового психоза. Бежали все. И те, кому действительно грозила опасность, и те, кто мог безнаказанно пересидеть дома. Всех охватило немыслимое беспокойство, испуг и нетерпение перелетных птиц. Лететь! Лететь! Лететь! Куда? К теплу, к теплу! В Испанию, в Южную Америку, на острова Тихого океана, к черту в зубы, лишь бы только избежать рук правосудия. В то время как вся Европа жила словом «репатриация», дышала одним желанием — возвратиться на родину, когда миллионы людей, насильно угнанные фашистами из родных мест, теперь торопились вернуться домой, они — те, что совсем еще недавно кричали о «новом порядке» в Европе, кто молился на Гитлера, верил каждому слову Геббельса, восхвалял несуществующую солдатскую доблесть Германа Геринга, знали нынче только одно-единственное слово «экспатриация», что означало: бегство, позорное, трусливое, жалкое бегство от собственной земли, от собственной родины.

Доктор Гйотль ненавидел беглецов. Он знал, что рано или поздно они вынуждены будут вернуться, верил, что Германия, стараниями лучших ее сыновей, вновь возродится. Некоторым из них на это время и впрямь лучше было скрыться, замести следы. Но ведь не всем! И что будет, ежели все покинут Германию, спасая только собственную шкуру?

Он хорошо помнил последнее совещание у Бормана, состоявшееся незадолго до того, как они эвакуировались в горы Тироля. Безрукий Борман, твердокаменный и непоколебимый Мартин с непроницаемым лицом, прислушиваясь к звукам сирен воздушной тревоги, сказал: «Вас не должно поражать то, что вокруг все рушится и уничтожается большевиками. Когда большевизм сожрет другие государства, немцы неожиданно воспрянут, возвысятся, уничтожат все гнилое вокруг себя и захватят власть над поверженным в хаос миром. Малые народы с радостью встретят тогда немецкую армию, как свою освободительницу из-под коммунистического ига, и гораздо легче, нежели теперь, согласятся на наше руководство, которое уже не станут, как нынче, саботировать».

Пока Гйотль управился с важными грузами в Альтаусзее, пока городок заполнялся бегущими группенфюрерами СС, СА — фюрерами, гаулейтерами, бывшими генералами и чиновниками берлинских министерств, он ощущал какое-то странное спокойствие, какую-то даже гордость оттого, что невозмутимо расположился здесь, даже устроил в уютном гнездышке свою семью. «Разве вы не уезжаете отсюда?» — в страхе спрашивали его переодетые, перелицованные до неузнаваемости беглецы, видя на нем форму оберштурмбанфюрера. Он молчал, только загадочно улыбался. Когда-нибудь они возвратятся. Когда-нибудь, когда их обратный путь будет лежать через эти горы, через эти маленькие гористые городки, они вновь увидят здесь его — и только тогда поймут оказанное ему доверие и порученную ему роль.

С приходом американцев изменилось только то, что доктор Гйотль сменил свою форму на отлично сшитый серый костюм. Теперь он был просто «господин профессор», владелец школы-пансионата в Бадаусзее, где обучались дети богатых людей не только Германии, но и Франции, Швейцарии, Англии. А чтобы не дразнить завоевателей и не вызывать их излишнего любопытства, фамилию свою он тоже изменил, назывался отныне доктором Хагеном. Не изменил только своих мыслей, не прекратил деятельности. Рискуя иметь дело с американскими патрулями, принимал по ночам неизвестных людей в партикулярной одежде, спроваживал их до итальянской границы, вверяя надежным рукам опытных проводников — бывших контрабандистов, которых называл коротко: Курт и Вальтер. Сам он мог исчезнуть в любую минуту. В горах, на большой высоте, стоял готовый к вылету английский самолет «Черный Лизандр», специальный самолет, добытый задолго до конца войны доктором Гйотлем по приказу людей, которых нынче уже не было на свете или же которые хотели, чтобы все считали, что их нет на свете. В любой момент Гйотль мог сесть на «Лизандр» и лететь в любом направлении. У него были деньги, золото, у него были большие знакомства. Но он никуда не улетал. «Лизандр» стоял на горной площадке, готовый к старту. Два летчика бессменно находились возле самолета; единственная ведущая туда горная тропинка охранялась людьми, которым доктор Гйотль доверял и веру свою скреплял высокой оплатой. Почти каждую ночь он проверял готовность самолета, но сам не покидал Бадаусзее.

Какие-то австрийцы — партизаны, что ли,— попытались пробраться на горную площадку. Вероятно, они знали о ее существовании, хотя вряд ли могли догадаться о самолете. А возможно, кто-либо из людей Гйотля выдал тайну. Австрийцев было двое. Будь их даже двадцать два или двести два, то и тогда немыслимо было пробраться по узкой тропинке, у основания которой достаточно было посадить одного автоматчика, чтобы он снял смельчаков одного за другим — как птиц. А у Гйотля там было несколько таких автоматчиков. Австрийцы не вернулись. Никто не подозревал о самолете в горах.