Европа-45. Европа-Запад

Швенд, Вендинг — все это были вымышленные фамилии, их можно найти на дороге сотню и тысячу. Сказать трибуналу, что в этом деле был замешан какой-нибудь британский полковник? Но ведь в армии его величества много полковников. Гйотль с грустью подумал о самолете в горах. Вот когда бы он бежал! Его обманули, как сопляка-мальчишку. Обещали, что перемена фамилии, школа, родители учеников — все это послужит ему надежной защитой и он окажется вне всяких подозрений. А что получилось? Этот англичанин с рыбьей кровью не нуждается ни в каких доказательствах и знает все столь же хорошо, как сам доктор Гйотль. Обладай он силой, то и этого полковника можно было бы посадить на скамью подсудимых вместе с Гйотлем. Свидетель обвинения...

Это звучит издевательски. Свидетель, которого после поведут на виселицу или же навеки упрячут в тюрьму!

Гйотль сделал последнюю попытку воздействовать на чувства полковника, хотя знал почти наверняка, что у него вместо чувств — пустота.

— Нет, кроме шуток, я страшно переживал по поводу вашего исчезновения тогда, после вашего свидания со Скорцени,— сказал он.— Вы не подавали никаких признаков жизни.

— Как видите, я подал эти признаки теперь.— Желваки на лице полковника заиграли.— Однако не думаю, чтобы вам от этого было легче.

— Я уже опасался,— не слушая его или делая вид, что не слушает, продолжал Гйотль.— Я боялся, что Скорцени... э-э... убрал вас... есть у него такая мерзкая манера.

— Была,— уточнил полковник.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что теперь Скорцени будет думать не о своих манерах, которые у него были при третьем рейхе, а только о своей шкуре.

— Да, это правильно. Он, несомненно, удрал за границу. На его совести слишком много грязных дел. Но тогда я искренне сожалел, поверьте мне, сожалел, не получая от вас вестей.

Роупер усмехнулся. Наконец! Наконец-то он возьмет реванш и за Скорцени, и за те выстрелы, которые направлены были против него на Римском аэродроме и здесь, в Волькенштейне.

— Это верно: Скорцени действительно хотел меня убить,— сказал он,— и, очевидно, не без вашего умысла, а то и просто указаний...

— Что вы! Что вы! — испуганно замахал руками Гйотль.

— Как видите, я жив и невредим.

— Бог услышал мои молитвы о вас.

— Любопытно. Вы и теперь продолжаете молиться за меня?

Осталась последняя попытка. Если уж и это не поможет— тогда конец всему. Последняя попытка заключалась в том, чтобы поговорить начистоту. Он ведь ничем не рискует. Свидетелей не было. Своего и без того незавидного положения ухудшить он не мог. Но зато мог выпытать до конца взгляды своего противника.

— Я буду молиться за всех, кто введен в заблуждение...— поспешил заверить его Гйотль.

— То есть? — Отдаленное любопытство, едва уловимая нотка заинтересованности послышалась в голосе полковника. Надо воспользоваться этим любопытством до конца. Не слезать же с коня, на которого с таким трудом взобрался! Не следует менять лошадей посреди переправы через реку, как сказал кто-то.

— Я считаю, что этот трибунал в Нюрнберге — величайшая бессмыслица всех времен! — выпалил Гйотль.

— На вашем месте я бы говорил точно так же.

— Нет, это не просто состояние аффекта, как вы изволили выразиться в начале нашей встречи. Это мое глубокое впечатление. Нюрнберг — непоправимый политический просчет западных союзников. Когда-нибудь, несколько лет спустя, вы сами это поймете, если не хотите понять сейчас. Трибунал — это политический обман и софистика. Нет, никогда не было и быть не может такого права, по которому судили бы целое государство с его аппаратом, судили бы министров, генералов, армию, промышленников. Вспомните прецеденты из истории. Было время — хотели судить Наполеона, но здравый смысл тогдашних руководителей государств-победителей не допустил этого беззакония. Собирались судить нашего кайзера Вильгельма Второго,— весь христианский мир восстал против этого во главе с папой. Теперь взялись за национал-социалистов. И за что, спрашивается? За то судить, что они хотели доказать свое право на существование? Разве это не ошибка? И разве главное основание Нюрнбергского трибунала — так называемые преступления национал-социалистов? Отнюдь нет. Просто никто не желает признать, что главное здесь — страх победителей, которым самим придется отвечать перед мнением всего мира за те руины, в какие они превратили Германию. Да плюс еще шум, поднятый коммунистами. Большевики жаждут мести. Они живут этим чувством. И горе нам, европейцам, если мы поддадимся этой азиатской идее мести. Вы помните, что сказал Монтескье о европейцах? Он писал, что европеец — это человек, который хочет быть свободным, или человек, который по крайней мере стремится к этому... Мы перестанем быть свободными с той самой минуты, когда трибунал в Нюрнберге утвердит, что над волей народа стоит право.

— Вы действительно доктор? — спросил полковник, который, казалось, пропустил мимо ушей всю эту страстную тираду Гйотля.

— Да. Венского университета.

— Это прекрасно.

— Я не совсем понимаю вас. Какое это имеет отношение...

— Вы сможете дать прекрасные показания трибуналу. Ибо я не сомневаюсь, что судьям союзников в Нюрнберге придется столкнуться с проявлениями невероятной интеллектуальной убогости, когда они будут допрашивать всяких там эсэсовцев и гестаповцев. Поэтому легко можно себе представить наслаждение, с которым будет слушать трибунал такого высокообразованного человека, как вы.

— Вы просто насмехаетесь надо мной!

— Ничуть.

— К чему же тогда весь этот разговор?

— Видите ли, я хотел просто вас предупредить, что не все из того, что вы знаете, может заинтересовать трибунал...

Наконец-то! Полковник раскрывался нехотя, исподволь, как устрица, раскрывающая створки своей раковины, если на нее брызнуть чем-нибудь кислым. Но все же раскрывался!

— Охотно выполню все ваши указания. Я знаю, что при вашей порядочности могу надеяться на поддержку.

— Пока что обещаю не я — обещать должны вы, и только вы один!

Пока что. Он сказал «пока что» — это уже неплохо. Гйотль начал даже забывать о самолете. Вернее, он не мог, конечно, забыть о нем, но, во всяком случае, уже не ставил так остро вопрос о своем вылете...

— Вы привезли в Альтаусзее некоторый багаж,— закинул удочку полковник.

— Да. Целую машину фальшивых банкнот.

— Это меня мало интересует, считайте — совсем не интересует. Хотя матрицы для печатания фальшивых фунтов целесообразнее было бы передать мне. После войны это будет уже криминалистика — печатать фальшивые банкноты. Зачем вам становиться еще и фальшивомонетчиком?

— Если хотите, я могу передать вам матрицы. Услуга за услугу.

— Напоминаю: я ничего не собираюсь вам обещать.

— Кроме этого я привез сюда много золота.

— Золото меня тоже мало интересует. Я честный солдат, моя цель — служить королю и Британии, а не наживаться.

— У меня никогда не было никаких сомнений в вашей порядочности, полковник.

— Как же тогда прикажете понимать ваши слова о золоте?

— Просто я перечисляю все, что привез сюда, вернее, то, чем тут распоряжался.

— Вы могли бы упомянуть о золоте в конце разговора.

— О чем же мне тогда говорить? О картинах? О ценных гобеленах? О коллекциях миниатюр?

— Что лежит на дне озера Теплитц? — быстро спросил полковник.

— Десятка два ящиков, набитых фальшивыми фунтами стерлингов.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— Тогда чем же объяснить смерть всех тех, кто случайно или намеренно оказывался на озере, а иногда только вблизи него?

— К сожалению, я не специалист по утопленникам.