Европа-45. Европа-Запад

— Я никогда не облачал это в тайну. Да, я скрывался в тридцать третьем году в монастыре Марии Лаах, спасался от преследований нацистов. Мой бывший товарищ по гимназии Святых Апостолов Ильдефонс Гервеген любезно предоставил мне убежище в своем монастыре. Там я провел едва ли не самые тяжкие дни своей жизни.

Доктор Лобке промолчал. Ему довелось сидеть во францисканской келье с кирпичным полом, с мебелью из неотесанных досок, а обер-бургомистр занимал у бенедиктинцев комнату, подобную гостиничному номеру: полированная мебель, паровое отопление, электричество, ковры, картины. Жена приезжала к нему каждую неделю, и они устраивали свидания в монастырском саду, ключ от которого игумен дал Аденауэру. Это называлось страданием? Это называлось спасаться от преследования? До того времени он жил в Берлине в государственной квартире, обставленной мебелью, взятой из замков прусских королей, жил как председатель Прусского государственного совета и добивался, чтобы город Кельн выплачивал ему пенсию как бывшему обер-бургомистру и чтобы сняли арест с его банковского конто, на котором насчитывалась довольно-таки кругленькая сумма А после американский банкир Хейнеман дал Аденауэру десять тысяч марок, и тот уехал на Рейн, в монастырь бенедиктинцев, изображая из себя жертву преследования. О, если б доктор Лобке мог высказать Аденауэру все, что знал о нем и думал! Он бы развеял миф о «преследовании» хотя бы только тем, что напомнил обер-бургомистру простейшие факты. Если человек действительно спасался от гестапо и бежал из Берлина в прирейнский монастырь, то почему же спустя несколько месяцев этот же самый человек покидает монастырь, забирает свою семью и едет... опять же под Берлин, в Найе Бабельсберг, занимает там большую виллу с садом и спокойно живет в ней до тридцать четвертого года? Где же логика?

Вскоре пан обер-бургомистр снова изображает жертву нацизма и еще раз отправляется на Рейн, на сей раз уже для того, чтобы купить в самом очаровательном уголке Левенбургской долины — в Рендорфе — прекраснейший отрезок земли и построить себе там виллу, какой не может похвастать даже кельнский гаулейтер. Это тоже называлось «преследованием»?

Доктор Лобке вздохнул. К сожалению, ему приходилось молчать. Это нестерпимо — молчать, когда ты так много знаешь. Но ничего не поделаешь, спасение только в этом.

— Трудно окинуть взглядом семьдесят лет,— сказал он.— Вы прожили такую долгую жизнь, герр обер-бургомистр, что всего не упомнишь.

— Это правильно,— согласился Аденауэр.— Но я до сих пор помню лирическую реминисценцию из своего письма к родным после моего ухода в монастырь. Я писал: «Было туманное, весеннее утро, когда мы расстались».

— Я пытаюсь представить себе эту разлуку и не могу,— вздохнул Лобке.— Отец оставляет семерых любимых детей. Это просто трагично!

— Да, это было трагично. Мой Жорж, которому тогда было только два года, требовал от матери, чтобы она вернула ему отца. «Где мой папа? — кричал он.— Когда придет папа?» Я думал о своих детях и о своем несчастном народе. Отрезанный от всего мира, в жалкой монастырской келье, я изучал папские социальные энциклики «Рерум новарум» и «Квадрагезимо Анно», и предо мной вставала будущая Германия, вольная, демократическая Германия, в центре которой свободный человек, руководствующийся христианскими идеалами.

— Святая церковь поддержит вас в ваших стремлениях, герр обер-бургомистр.

— Я долго ждал. Терпение было моим верным оружием. Я должен передать людям то, что открылось мне тогда, в келье монастыря Марии Лаах. Чтобы впоследствии люди, оглянувшись сквозь туман и пыль времен, сказали обо мне: «Он выполнил свой долг».

— Именно это я и имел в виду, когда напомнил вам о монастыре Марии Лаах,— потупя глаза, тихо молвил Лобке.— Я изучаю вашу жизнь как образец для себя.

— Для меня образцом всегда служил капитан Маквирр из повести Конрада «Тайфун». Вы помните, как он вел через океан свой пароход «Нань-Шань», набитый дикими китайскими кули? Как боролся сразу с тремя стихиями: небесной, морской и человеческой. И как победил! Маквирр, обычный капитан, средней руки человек,— и вдруг титан!

— К сожалению, я не читал Конрада.

— Прочтите, милый господин Лобке, непременно прочтите. Я понимаю: прежде вы не могли брать в руки его книги, ведь Конрад — поляк по происхождению, а поляки, согласно нюрнбергским законам, принадлежат к низшей расе...

— Не вспоминайте, прошу вас, тех ужасных времен...

— Я пошутил, господин Лобке, я только пошутил! Ведь я знаю, с какой святой миссией пребывали вы в пещере львиной все эти страшные годы.

— А разве нынче мы не пребываем в такой же точно пещере? Алианты обращаются с нами как завоеватели, и только. До сих пор не аннулировано запрещение деятельности политических партий.

— Но мы добьемся устранения этого запрета. И у нас будет самая могущественная в Германии партия! Разве не для этого едем мы сегодня к господину епископу?

Лобке кивнул на шофера-американца: не понимает ли он по-немецки? Бургомистр с видом заговорщика усмехнулся. И доктор Лобке усмехнулся в свой черед. Ему стало смешно от наивности этого семидесятилетнего старика. Он хочет основать новую немецкую партию! Жди, пока алианты устранят запрещение. А того он не знает, что немецкая партия существует, существует подпольно, всегда будет существовать партия национал-социалистов, основанная Адольфом Гитлером. И он, доктор Лобке,— один из ее спасителей. Он — в пещере львиной. Был и есть. Меняются правительства, партии, а он, доктор Лобке, остается, как остаются подобные ему вернейшие из верных. Пещера львиная!

Машина уже кружила по шоссе, ведущему в монастырь. Доктор Лобке оглянулся, увидел внизу черепичные кровли Зигбурга, зеленые леса и глиняно-желтые горы. Поморщился. Жухлая краска глины не соответствовала его нынешнему настроению. Глина всегда ассоциировалась у него с могилой, со смертью, а он не собирался еще умирать... Он будет жить и выпускать во все стороны, как вестфальский дуб, мощную поросль!

К епископу он не пошел. Сослался на то, что нужно проведать знакомых отцов францисканцев, намекнул, что обер-бургомистру одному сподручнее вести беседу с епископом, беседу, касающуюся будущей партии. Вообще беседы «в четыре глаза» — наилучшие. Ему предстоял разговор «в шесть глаз» — он и еще двое...

Когда он увидел бригаденфюрера СС Гаммельштирна в коричневой рясе, опоясанной веревкой, и тонкошеего Финка с тонзурой, он не смог совладать с собой и расхохотался. Самый глупый, самый тупой сержант военной полиции и тот сразу догадается, что это не монахи, а переодетые контрабандисты, если уж не эсэсовцы!

— Не вижу ничего смешного в нашем положении...— хмуро произнес Гаммелыитирн.— Вы привезли нам что-нибудь утешительное, доктор?

— Только то, что Лаша, то есть Либиха, посадили на самолет и отправили в Соединенные Штаты.

— Туда ему и дорога!

— Хотелось бы напомнить вам, Гаммельштирн, что мы не имеем права разбрасываться людьми, представляющими ценность для немецкой нации. За то, что вы не уберегли Либиха, вам в свое время придется ответить.

— На том свете, очевидно?

— Бросьте неуместную иронию. Можете применять ее в другом месте.

— Не на союзническом ли трибунале?

— Ну, хватит! Я привез вам пароль и документы.

— Пароль? Для кого? Для американцев?

— Вы проберетесь в Тироль,— игнорируя его вопрос, продолжал Лобке,— в Аусзеерланд. В Бадаусзее отыщете директора школы-пансионата доктора Гйотля — он же Хаген — и скажете ему одно слово — «эдельвейс».

— Этого слова будет вполне достаточно, чтобы сразу же очутиться за решеткой,— пробормотал Гаммелынтирн.— Всему миру известно, что эдельвейс — любимый цветок нашего фюрера.

— Что вы еще можете добавить? — сощурясь, спросил доктор Лобке.

— Меня интересует, как мы доберемся до Тироля?

— Так, как францисканские монахи добирались до самых отдаленных уголков Европы.

— То есть вы предлагаете заделаться странниками? Да еще в этом тряпье?

— Только так.

— Боже мой! До чего дожили немецкие воители! А где гарантия, что нас не сцапают, как только мы выберемся за пределы монастыря?

— Я привез вам документы. Американские и английские. А также от францисканского ордена. Вы не немцы, вы — голландцы.

— Еще и голландцы! Совсем немного, и мы станем святыми апостолами!

— А почему бы и нет? Все апостолы были мучениками, национал-социалисты тоже нынче мученики.

— Ладно. Что мы должны передать доктору Гйотлю, кроме слова «эдельвейс»?

— Скажете, что его приятель Лобке чувствует себя превосходно и просит его спрятать списки как можно надежнее. Он знает. Это все.