Европа в средние века
Шрифт:
Эта ностальгия побуждала отказаться от всего заемного и прежде всего от толстого слоя византийской культуры, отложившегося на Апеннинском полуострове в течение раннего средневековья. Она требовала освобождения. Национального освобождения. В начале XIV века два человека были признаны героями такого освобождения: один — поэт, Данте; другой — художник, Джотто. О Джотто Ченнино Ченнини сказал, что он заменил греческое искусство живописи латинским. Как бы перевел его с чужого греческого языка на латынь, местное наречие. По правде говоря, Джотто не был одинок. Некоторые художники его предвосхитили, другие шли рядом с ним.
В 1311 году сиенцы торжественно перенесли в свой собор алтарное украшение, посвященное Богородице, «Маэста», состоящее, подобно иконостасам византийских храмов, из множества соединенных между собой святых изображений. Их написал Дуччо, причем в духе уже весьма отличном от палермских мозаик. Отход был явным. Он проявлялся в пластической достоверности персонажей, в отказе от иератизма. В свободе цветовой гаммы. То было настоящее раскрепощение. То, что в Сиене было в начале XIV века известно о парижском искусстве, облегчило это освобождение. Действительно, лишь опираясь вначале на другое мощное культурное влияние, Италия сумела сбросить тиранию, угнетавшую ее более любой другой. Симоне Мартини остался весьма зависимым от готических канонов. Он усвоил их в Неаполе, где находился на службе у князей, которые тогда были тесно связаны с капетингской Францией. В его фресках, которыми он совместно с братьями Лоренцетти украсил Нижнюю церковь в Ассизи, нервные, извилистые линии, чарующие арабески, исполненный грации декор галантного празднества решительно разрывали оковы византийского стиля. Французский дух, дух куртуазности царит в этих картинах из жизни Св. Мартина Турского (а Тур находится во Франции!). Это живописное повествование было выполнено по заказу кардиналов, оказывавших покровительство ордену францисканцев. Не следует при этом недооценивать то радостное ощущение праздника, которое таило в себе францисканство. Сам Франциск разве не воспевал природу как
Влияние готики на Джотто не менее заметно. Непосредственно оно исходило от статуэток, завозившихся из Франции тосканскими купцами, опосредованно — от пизанских скульптур. Из творчества же Джованни Пизано он позаимствовал прежде всего возрожденное в нем римское величие и то, что в нем было созвучно страстной приверженности первых гуманистов Тосканы и Венеции латинской древности. В Падуе наследникам богатого ростовщика потребовалось, чтобы упокоить его душу, построить капеллу. Для росписи ее стен они пригласили Джотто. Художник разделил пространство и время на последовательные фазы, как авторы мозаик в Палермо, как Дуччо. Ибо, подобно им, он ведет рассказ о жизни Христа. Однако он стремится придать каждой сцене отличающую ее эмоциональную тональность; он хочет выразить радость, безмятежное спокойствие, боль; в гамме человеческих чувств он находит то, что отвечает характеру сцены, благодаря чему все они оказываются созвучны человеческой природе Христа. Так, с помощью изобразительных средств он передает важную идею францисканской проповеди: необходимость для человека, всякого человека, жить в единении со Спасителем. Привыкнув к сцене, устроенной на итальянский манер, привыкнув к тому, что театральное действие происходит в пределах этого четырехугольного окна, мы и здесь думаем о театре, вообразив, что Джотто использует в живописи театральные уловки. Мы забываем, однако, что в то время сценическое пространство не было организовано таким привычным для нас образом. И то, что мы видим на фресках, представляет собой гениальную трансформацию живописного пространства, такого, каким оно было до той поры.
Джотто стремится волновать зрителя. С этой целью он сообщает движение своим персонажам. Поэтому ему требуется создать иллюзию пустого пространства, в котором его персонажи могли бы образовывать группы или, оставаясь в одиночестве, демонстрировать жесты, полные экспрессии. Для этого художник создает на заднем плане фон. Этот фон имеет голубой цвет. Однако эта голубизна не является, как может заставить подумать современного зрителя сегодня изменившийся от времени химический состав пигмента, голубизной реального неба, атмосферы. Этот голубой цвет абстрактен — столь же, что и золотой фон мозаик Палермо или миниатюр Оттоновых времен. Его роль состоит в том, чтобы вывести сцену за пределы повседневности. Некоторые элементы декора обеспечивают локализацию повествования. Это мотивы, встречающиеся в романском искусстве, в живописи Византии: деревья, утесы, строения, троны. В сочетании с неизбежным реализмом в изображении взаимодействующих персонажей они не должны диссонировать своей чрезмерной ирреальностью. С помощью еще не вполне уверенной перспективы художник пытается обозначить трехмерный характер этих простых предметов. Перед нами стремление к выразительности, характерное для францисканских проповедей, но не поиск изобразительной иллюзии. Если для Джотто было важно придать убедительность актам изображаемой драмы, еще важнее для него было — поскольку речь шла о священной драме — сохранить дистанцию между ней и зрителем. Эти сцены имеют сходство с жизнью: наемники, стерегущие гроб Христа, спят как обычные солдаты. Однако они не принадлежат этому миру. Они от мира иного. Их переносит туда монументальность их позы, тяжесть статуй, сковывающая страсти этих, по существу, античных героев. Джотто сумел придать искусству живописи убедительность искусства ваяния. Силой его гения живопись стала в Европе на долгие века главным искусством.
Поистине неистощима жизненная сила итальянского искусства. Но вот, неожиданно, в 1348 году на этот край с его сказочным обилием прекрасных шедевров обрушилась катастрофа: эпидемия «черной смерти». Это была оборотная сторона европейской экспансии. Действительно, возбудитель болезни пришел тем же путем, каким возвращался Марко Поло. Из генуэзских торговых контор в Крыму торговые суда привезли болезнь в Неаполь и Марсель, а авиньонский двор, находившийся на перекрестке европейских путей, распространил ее по всему континенту. Ее смертельные приливы обрушили на Европу мощные сезонные волны, постепенно продвигаясь на север, вплоть до границы заселенных земель. Из-за отсутствия статистических документов историки не могут точно оценить число жертв и их долю от всего населения Европы. К тому же страшный бич поражал неравномерно. Похоже, что целых провинций, например Богемии, бедствие вовсе не коснулось; или такая-то деревня, скажем, уцелела, в то время как соседняя, находящаяся лишь в нескольких километрах от первой, была уничтожена, навсегда стерта с лица земли. Чума протекала одновременно в двух формах — легочной и бубонной. Люди же ничего не знали о механизмах ее распространения. Однако они полагали, что болезнь переносит подверженный тлену воздух, и жгли у городских ворот большие костры из ароматических трав. Именно города страдали более всего. Болезнь легче всего распространялась среди нагромождений грязных трущоб. Она слепо разила налево и направо. Казалось, что она предпочитает уносить детей и бедняков; но вот она косит взрослых, в расцвете сил и молодости, и что самое невообразимое, поражает и богатых. По мнению современников «черная смерть» унесла треть населения Европы. Эти оценки представляются достоверными. Однако дань, которую пришлось заплатить крупным городам, несомненно была еще более тяжелой. Вот свидетельство одной из хроник о чуме во Флоренции: «Жестокость неба, а возможно и людская жестокость, были столь велики, что эпидемия свирепствовала с марта по июль 1348 года с необычайной силой, и множеству больных оказывалась столь незначительная помощь или, по причине страха, внушаемого ими здоровым людям, их оставляли и вовсе без всякой помощи в таком жалком состоянии, что можно без преувеличения оценить в более чем сто тысяч число погибших в стенах города. Сколько больших дворцов, сколько прекрасных домов, сколько жилищ, некогда полных слуг, сеньоров и дам, потеряли всех своих обитателей, вплоть до последнего лакея. Сколько славных семейств, сколько крупных владений, сколько солидных состояний остались без законных наследников. Сколько доблестных сеньоров, прекрасных дам и очаровательных юношей разделили утреннюю трапезу со своими родителями, товарищами и друзьями, а с наступлением вечера сели ужинать в ином мире со своими предками.»
Представим, попытаемся представить, перенося события в наши дни: в современных мегаполисах, таких как Париж или Лондон, умирают четыре — пять миллионов человек за несколько летних месяцев; оставшиеся в живых, вне себя после недель страха, делят чужое наследство, становясь таким образом наполовину менее бедными, чем раньше; они стремительно заключают браки и производят потомство, замечено, что в следующий после эпидемии год фантастически возрастала рождаемость. Однако потери не восполняются полностью: затаившись, болезнь периодически возвращается — через десять, двадцать лет — и свирепствует с прежней силой. Что же делать? В Авиньоне, при Папе, и в Париже, при короле Франции, состояли крупные врачи; в смятении они задавали себе этот вопрос и не находили ответа. В чем причина болезни? В грехе? Виноваты евреи, они отравили колодцы; на всякий случай с ними расправляются. Это гнев Божий — его пытаются унять с помощью самоистязания. Города укрываются за цепью своих укреплений, замуровываются в крепостных стенах. Тех, кто по ночам пытается проникнуть в город, убивают. Или, наоборот, обезумевшие жители ищут спасения, сбиваясь в банды, рыскающие в окрестностях города. В любом случае, царил страх, жизнь замерла, между прошлым и будущим зиял разрыв. На период пятидесяти, шестидесяти лет, последовавших за эпидемией 1348 года и отмеченных рецидивами чумы, приходится один из немногих крупных переломов в истории нашей цивилизации. Из этого испытания Европа вышла с ощущением некоторого облегчения. Она была перенаселена. Демографическое равновесие было восстановлено. Благодаря обретенному благополучию художественное творчество не утратило своей жизненной силы. Но, в согласии со всем остальным, тон его стал другим.
Ушли великие художники, такие как Пьетро Лоренцетти. Вымиранием мастеров можно объяснить внезапное бесплодие английских мастерских книжной миниатюры. Пришлось отказаться от крупных проектов. Сиенцы мечтали построить огромный собор. Строительство было прекращено за недостатком финансовых средств и рабочих рук. Нынешний собор стоит на том месте, которое, согласно первоначальному плану, с грехом пополам перекроенному, должен был занимать один только трансепт. Один из боковых приделов нефа остался недостроенным и превратился в лоджию, а на месте нефа зияет пустое пространство. Повсюду строительство архитектурных сооружений было свернуто. На изобразительном искусстве катастрофа отозвалась более глухо, но след ее был весьма глубоким. Общественный организм был расстроен сверху донизу. Итальянские города лишились многих именитых жителей, которые возглавляли городское управление, по своему выбору приглашали художников, давали им руководящий план. Ушли в небытие друзья гуманистов,
чьи изысканные манеры и исполненный высочайшего благородства христианский дух служили вдохновляющим источником для совершенной элегантности Симоне Мартини, для сдержанности и серьезности Джотто. Их сменила новая знать, неотесанные выскочки. Это объясняет некоторую вульгарность, проявляющуюся после 1348 года в тосканской живописи: художники хотели угодить людям, отличавшимся менее безупречным вкусом и верой, менее строго направляемой разумом. Наконец, удар, нанесенный эпидемией чумы, способствовал нарушению единства высокой культуры. Она не была более устремлена к единственной цели: подобно бамбергскому рыцарю, спокойно продвигаться к совершенной радости, полностью принимая условия человеческого существования и равно соблюдая дисциплину плоти и дисциплину духа. В искусство внезапно ворвались несхожие мотивы — мрачный интерес к смерти и тяга к развлекательности. Францисканский пафос с самого начала XIV века проник в образцы самого высокого искусства: Ассизские сцены распятия трагичны, они взывают к состраданию, являя взору мучимую пытками плоть. После эпидемии эта плоть скорее отдает мертвечиной, всем видом своего разложения и своим оскалом смерти подталкивая к погоне за радостями жизни.Возможно, именно в Авиньоне ярче всего виден результат этого взрыва чувственности. Папы начали здесь крупнейшее строительство века, собрав самых знаменитых из живших тогда художников. От фресок, которыми Симоне Мартини расписал стены собора, остались лишь написанные по грунту синопии. Эти великолепные рисунки полны высочайшей готической духовности; на них изображены Богородица, Христос во славе, исполненные благородства, какое можно встретить на порталах церквей Ильде-Франса. Когда эпидемия угасла, другой итальянец, Маттео Джованетти из Витербо, возглавил группу декораторов. На нем закончился синтез эстетики Парижа и Центральной Италии. Из готического наследия он брал, однако, лишь то, что несло радость. Поверхностную радость, которую презирала рациональная христианская теология Парижа и христианский стоицизм почитателей Джотто. В башне, где помещалась ризница, Папа Климент приказал украсить стены своей комнаты росписями с изображением зелени, садов, бассейнов. Этот декор напоминал сады Палермо. Папа хотел наслаждаться жизнью, как ею наслаждался Фридрих II. Вот оно, обмирщение.
Бокаччо поместил рассказчиков забавных историй своего «Декамерона» на вилле в окрестностях Флоренции. Там собралось общество молодых людей и юных дам, покинувших охваченный «черной смертью» город. Чтобы забыться, они то предаются мистическим мечтам, то ищут удовольствий. Втайне, они исповедуют свои грехи. В обществе, они надевают маску веселости и говорят только о любви, плотской или куртуазной. Забыться среди празднества, создать себе здесь, на грешной земле, свой рай. Рай мирской, в котором, стоя на обоих берегах ручья, мужчина и женщина протягивали бы друг другу руки.
Иоанн Божию милостию Король Франции и пр.
«1. Поскольку многие лица как мужеского, так и женского пола в пределах города Парижа, а равно и других городах, управляемых Парижским прево и виконтом, пребывают в праздности, не желая утруждать свое тело никакою работой, бродяжничая и нищенствуя, а частью проводя время в тавернах и борделях, нами отдан приказ, дабы оный праздный люд всякого толка, игроки в кости, уличные фокусники, бродяги, нищие, какого бы они ни были звания и состояния, знающие ремесло или нет, мужчины или женщины, если они здоровы телом и не повреждены в членах, занялись какой-либо работой, каковой они могли бы зарабатывать себе на жизнь, либо оставили город Париж и другие города означенной области, управляемой Парижским прево и виконтом, в течение трех дней после оглашения сего ордонанса. Если же по истечении упомянутых трех дней их застигнут в праздности, либо играющими в кости, либо нищенствующими, они будут схвачены и посажены в темницу на хлеб, и удерживаемы там в течение четырех дней; когда же, будучи выпущены из тюрьмы, они снова будут уличены в праздности или окажется, что у них нет средств для поддержания жизни, или если они не смогут назвать без обмана никого, для кого бы они работали или кому бы служили за достаточную плату, они будут выставлены у позорного столба; пойманные в третий раз, они будут заклеймены каленым железом и изгнаны из сих мест.
«2. Item [6] , будет указано Парижскому епископу и официалу, монахам-доминиканцам, кордельерам, августинцам, кармелитам и другим, чтобы они сказали братьям своего ордена, а также приходским священникам, чтобы, когда они будут читать проповедь в приходе или где-либо еще, они учили мирян, которые пожелают творить милостыню, чтобы те не давали людям здоровым телом и не поврежденным в членах, ни людям, способным работать и зарабатывать себе на жизнь, но давали бы слепым, калекам и другим несчастным.
«3. Item, пусть будет сказано хранителям и управителям больниц и богаделен, чтобы они не давали приюта этому праздношатающемуся сброду, если они не калеки, не больные или обездоленные, более, чем на одну ночь.
«4. Item, пусть прелаты, бароны, рыцари, горожане и прочие скажут своим экономам, чтобы они не давали милостыню здоровым и неувечным бездельникам.»
6
Также, кроме того, а равно (лат.).
И вот в октябре лета 1347 от воплощения Господа, в самом начале месяца, в 1-й индикт, в порту города Мессина причалили генуэзцы, спасавшиеся на двенадцати галерах от гнева Господня, обрушившегося на них за их беззакония. Генуэзцы принесли с собой пронизавшую их до костей болезнь, да такую, что все, кто разговаривал с кем-либо из них, оказались поражены сим смертельным недугом; смерти же сей, поражающий мгновенно, совершенно невозможно было избежать. Вот каковы были признаки той смертельной болезни, какой страдали генуэзцы и жители Мессины. По причине тлетворного заражения дыхания все, кто разговаривал между собой, приблизившись друг к другу, заражали один другого. Все тело тогда начинало сотрясаться и как бы разрывалось на части от боли. От этой боли, этих сотрясений и зараженного дыхания на бедре или руке появлялся нарыв в форме чечевицы. Он настолько глубоко проникал и так сильно укоренялся в теле, что это вызывало сильнейшее кровохарканье. Эти выделения не прекращались в течение трех дней, и больной умирал, несмотря на любые усилия врачей. Смерть настигала не только тех, кто разговаривал с зараженными, но и тех, кто покупал их вещи, прикасался или приближался к ним. Поняв, что неожиданный мор обрушился на них из-за прибывших в порт генуэзских галер, жители Мессины спешно изгнали их из городского порта, но смертельный бич не оставил означенный город, и город сей полностью вымер. Взаимная ненависть достигла такой меры, что, если указанный недуг поражал сына, его отец ни под каким видом не соглашался находиться вместе с ним, если же он отваживался приблизиться к больному, недуг неминуемо поражал его, и ничто уже не могло спасти его от смерти: три дня спустя душа его отлетала. К тому же его смерть не была единственной в его доме: домочадцы, собаки, домашний скот, содержавшийся в доме - все умирали вслед за отцом семейства. Мор в Мессине принял такие размеры, что многие просили священников исповедовать их, многие хотели составить завещание; но священники, судьи и нотариусы отказывались войти в дом, а если кто-либо из них входил в жилище, чтобы составить завещание или другой подобный акт, он уже никак не мог избежать внезапной смерти. И когда братья-францисканцы, доминиканцы и монахи других орденов захотели пройти в дома таких больных, чтобы исповедовать их и отпустить им грехи, смертельный бич, по справедливой воле Божьей, поразил их с такой силой, что лишь немногие из них выжили в своих кельях. Что сказать еще? Трупы оставались лежать в домах, и ни один священник, ни один родственник - сын ли, отец ли, кто-либо из близких - не решались войти туда: могильщикам сулили большие деньги, чтобы те вынесли и похоронили мертвых. Дома умерших стояли незапертыми со всеми сокровищами, деньгами и драгоценностями; если кто-либо желал войти туда, никто не преграждал ему путь. […]
«Жители Мессины, пораженные этим ужасным и неслыханным бедствием, предпочли покинуть город, нежели там умереть, и никому не разрешалось не то что войти в город, но даже приблизиться к нему. За пределами города они устроили для своих семей убежища на открытых местах и в виноградниках. Некоторые, и таких было большинство, направились в город Катанию в надежде, что блаженная Агата, дева Катании, избавит их от этого бедствия. [...]
Жители Мессины, таким образом, рассеялись по всей Сицилии, и когда они достигли города Сиракуз, болезнь так сильно поразила жителей этого города, что многие из них умерли, точнее, число умерших было огромно. Города Шакка, Трапани, Агридженто, подобно Мессине, были объяты той же чумой, в особенности Трапани, буквально осиротевший после смерти горожан. Что сказать о Катании, городе, ныне стертом из памяти? Чума, распространившаяся в этом городе, была столь грозной, что в различных местах на теле: на груди, на ногах, на руках или в области горла не только образовывались нарывы, называемые карбункулами, но и вздувались железы. Эти вздутия вначале были размером с миндальный орех, и их образование сопровождалось ощущением крайнего холода. Они вызывали такую слабость и истощение организма, что вскоре у больного не было сил держаться на ногах, и он ложился в постель, мучимый ознобом, сломленный и охваченный тоской. Затем каждая опухоль достигала размеров грецкого ореха, а еще позднее - куриного или гусиного яйца. Вздутия эти были очень болезненными. Вызванное ими разложение жизненных соков организма приводило к кровохарканью. Эти выделения, поднимаясь из зараженных легких к горлу, вызывали поражение всего организма. Когда организм был полностью разрушен, а жизненные соки осушены, наступала смерть. Болезнь эта длилась три дня. На четвертый день больные навсегда уходили от дел сего мира. Осознав всю убийственную силу сего недуга, жители Катании, едва почувствовав головную боль или легкий озноб, бросались к священнику исповедовать свои грехи, а затем составляли завещание. Поэтому все, кто умирал, были, по всеобщему мнению, без каких-либо препятствий допущены в чертоги Господни.»