Европа в средние века
Шрифт:
Действительно, именно благородная любовь, любовь куртуазная, то есть такая, монополией на которую обладали рыцари, составлявшие двор сюзерена, была в XIV веке кульминацией рыцарского праздника. Прежде всего с помощью ослепления эротизмом — фреска Кампо Санто тому ярчайшее свидетельство пыталась аристократия обмануть страх смерти. Это также была своего рода игра, правила которой были установлены двумя тремястами годами ранее: избрать себе даму сердца, носить ее цвета, служить ей как вассал служит своему сеньору, домогаться ее даров, и наконец,— завоевать ее сердце. Когда после 1300 года искусство стало приобретать светский характер, оно начало без устали описывать ритуал любовных игр. Эти игры также охотно проводятся на вольном воздухе. Им, однако, не подходят ни открытые ристалища рыцарских поединков, ни заповедные охотничьи угодья: их арена — сень фруктовых деревьев, обнесенные оградой сады, вроде садов Сен-Поль в Париже, в к вартале Марэ, куда в 1400 году, оставив Лувр и остров Ситэ, перенес свою резиденцию король Франции — в окружение причудливых крон деревьев и кустов роз — своего рода светского аналога монастырских галерей. Здесь также природа была в плену, в подчинении у человека. Дыхание ветерка, ароматы трав, свежесть источников были, подобно драгоценностям, добычей, собственностью владельца — и также служили для вящей услады. В смятении перед чудесами Творения дух куртуазности сливался с францисканским духом.
Чтобы проникнуть в вертоград отдохновения, приблизиться к девам в усыпанном цветами уборе, адепт куртуазности должен был оставить своего коня, свои доспехи и оружие, преобразиться в другого человека, надеть светское платье, чуть ли не уподобиться женщине. Он должен сдерживать резкость своих движений. Облачившись в нарядный костюм, он старается придать грациозность своим жестам, прибегает к тысяче галантных ухищрений, будучи при этом объектом наблюдения, критики, а в случае успеха — увенчивается, подобно победителю турнира. Парижские резчики по слоновой кости заботливо изобразили различные фазы любовных поединков на оборотной стороне ручных зеркал, на баночках с благовониями: встреча, первый обмен взглядами: первое скрещение оружия — это скрещенье взглядов, разящих лучей, заостренных стрел, пронзающих и зажигающих сердце. Следующий этап — беседа: мужчина и женщина изображены сидящими на скамье друг подле друга, как Христос и Дева Мария в сцене коронования Богородицы на тимпанах соборов. Наконец, в ход идут руки, наступает пора ласк, при этом правила предписывают не торопить даму, а ей следует уступать понемногу,
Возникает двусмысленность. В результате наложения обоих ритуалов — ритуала наслаждения и ритуала благочестия — новое искусство выражает не что иное как нерасторжимое соединение тревоги и наслаждения. Гениальный автор фресок в Кампо Санто в Пизе отметил печатью этих чувств лица женщин, пребывающих в Саду Любви. Поистине на этом теснейшем переплетении молитвы и игры основывалась в эту эпоху жизнь всех мужчин и женщин, принадлежавших к высшему обществу. В продолжение размышлений Св. Бернара о воплощении и восторженности Франциска Ассизского перед красотой природы самые строгие университетские теологи учили теперь, что познание развивается в двух направлениях — мистическом и телесном, — оправдывая тем самым двойственность поведения людей в повседневной жизни. Сеньоры при дворе короля Франции, их собратья из Виндзора, Праги или Неаполя предавались удовольствиям, но при этом трепетали, прекрасно сознавая, что мир, который, казалось, им принадлежал, заканчивается ночью, ужасом, смертью и выводит к тем неясным берегам, которые лежат за ее порогом. Это побуждало их искать попеременно все более утонченных удовольствий и все более строгой аскезы и умерщвления плоти. Эта раздвоенность порождала смену настроений и ролей. По окончании бала или турнира дамы и сеньоры заточались в келье, часовне, падали ниц перед образом Распятого Господа. До той поры высокое искусство являло лишь одну сторону жизни — монашескую, церковную. Теперь, наконец, оно отражало культуру во всей ее полноте и двойственности.
Тем же мастерам, которым они доверяли украшение нефов своих церквей, своих доспехов и нарядов своих возлюбленных, меценаты заказывали изображения, призванные усилить пылкость их молитвы, приблизить их к Богу: радея каждый за себя, они стремились распалить в себе ревностную набожность, «новую», как тогда говорили, набожность, т.е. совершенно индивидуальную. И вот, аксессуары благочестия заполонили придворное искусство. Это были весьма дорогие вещицы, едва отличимые от мирских драгоценностей. Ковчежцы, ибо в миру как никогда верили в защитную, спасительную силу святых мощей — ведь сеньоры уже не ограничивались тем, чтобы прийти поклониться мощам, хранящимся в крипте, они хотели держать хотя бы часть святыни в своих покоях, рядом с собой, носить ее на себе в виде амулета. Излюбленным способом уберечься от зла было также ношение искупительного образа Христа, распятого на кресте; кроме того, рядом с собой ставили покровительствующие изображения ангелов-хранителей, а для уединенной молитвы в минуту опасности, тревоги или просто в часы, предусмотренные ритуалом, служили складни — триптихи, диптихи, небольшие походные капеллы - их открывали во время остановки, как в церкви открывают алтарный складень, чтобы согреть душу созерцанием волнующих картин из жизни Христа и святых.
От этих изображений не ждали, что они приведут к Богу с помощью разума, но лишь через чувства, которые они внушали. Одни образы будили нежность, то были женские образы: бесчисленные статуи святых — приветливых, сочувствующих; Мадонна с Младенцем — это изображение встречалось повсюду, заботливо украшенное, излучающее материнскую нежность; молоко, грудь Марии — то были иконографические находки, призванные всколыхнуть самые потаенные глубины подсознания: вернуть детство, открыть тайну детства; взгляд скользил, переходя на то, что во всей истории вочеловечивания Бога могло с наибольшей неотразимостью вызвать умиление: на Младенца-Христа. Другие картины, напротив, чтобы вызвать слезы, заходили с другой стороны. Они показывали подвергаемые пыткам тела мучеников: страдания плоти, смерть среди мучений, которую, в своей злобе, повсюду сеет этот неотвратимо греховный мир. Галерею страданий венчало изображение крестной смерти Господа — решительное отвержение лживого обаяния сего мира. В XIII веке вход в собор осенял безмятежный лик Христа, говоривший о мире, о воскрешении среди божественного Света, о жизни. Однако в монастыре Шанмоль в Дижоне, в самом конце XIV века Клаус Шлютер поместил для своего хозяина герцога Бургундского, принца королевской крови, изображение почившего Иисуса, умершего в тоске и отчаянии, как однажды умрут все люди — его братья.
«Они могут прибегать к пыткам, согласно декреталиям Климента V (Вьеннский собор), при наличии совместного о том решения.
«Не существует точных правил, определяющих, в каких именно случаях можно применять пытку. За неимением строгого закона, в качестве ориентира следует придерживаться следующих семи правил:
«1. Пытке подлежит обвиняемый, непостоянный в своих показаниях, утверждающий сначала одно, затем противоположное, отвергая при этом главные пункты обвинения. В этом случае предполагается, что обвиняемый скрывает истину и что под натиском вопросов он противоречит самому себе. Если бы он вначале отрицал, а затем признал свою вину и покаялся, он считался бы не «колеблющимся», а раскаявшимся еретиком и был бы приговорен.
«2. Подозреваемый, обвиненный хотя бы одним свидетелем должен быть подвергнут пытке. Действительно, общественная молва плюс одно свидетельство вместе составляют уже половину доказательства, что не должно вызывать удивления, ибо известно, что и одно свидетельство является заслуживающим внимания обличением виновного. Могут сказать: «Testis unus, tes tis nullus» [8] ? Но это справедливо при вынесении приговора, а не при выдвижении предположения. Одного свидетельства обвинения, стало быть, достаточно. Я, однако, согласен, что показания одного свидетеля не будут иметь такой же силы в гражданском суде.
«3. Подозреваемый, против которого удалось предъявить одну или несколько серьезных улик, должен быть подвергнут пытке. Наличие подозрения и улик являются достаточным для того основанием. Для священников достаточно одного подозрения (однако пытке могут быть подвергнуты лишь священники, утратившие доброе имя). В этом случае предусмотрено довольно большое число специальных условий.
«4. Пытке должно подвергнуть и того, кого хотя бы один свидетель обвинит в ереси, и кто будет уличен с яростью и гневом.
«5. Уличенного с яростью и гневом несколькими людьми должно пытать, даже если не будет ни одного свидетеля обвинения.
«6. Тем более следует пытать того, кто, будучи уличен подобно предыдущему, подвергнется обвинению свидетеля.
«7. Тот же, против кого будет выдвинуто только подозрение, либо только показания одного свидетеля, либо только одна улика, не может быть подвергнут пытке: каждое из этих условий по отдельности не является достаточным основанием для применения пытки.»
8
Единственный свидетель — не есть свидетель (лат.).
«Допрос с пристрастием применяют к обвиняемому, не делающему признаний и которого не удалось уличить в ереси в ходе процесса. Если такой обвиняемый ни в чем не признается под пыткой, то он будет считаться невиновным. Обвиняемый, взятый по доносу, но не делающий признаний во время допроса, либо не изобличенный ни на основании очевидных фактов, ни с помощью достоверных свидетельств, тот, на кого не указывают улики достаточно ясные для того, чтобы можно было потребовать клятвенного отречения, но кто непостоянен в своих ответах, такой человек должен подвергнуться пытке. Должно пытать также того, на кого указывают улики достаточно ясные, чтобы потребовать клятвенного отречения. Форма вердикта о применении пытки следующая:
«Мы, инквизитор и пр., учитывая ведущийся против тебя процесс, учитывая, что ты непостоянен в твоих ответах и что против тебя имеются улики достаточно ясные, чтобы подвергнуть тебя пытке; желая, чтобы истина вышла из твоих собственных уст и чтобы ты не оскорблял более уши твоих судей, объявляем, постановляем и решаем, что в такой-то день и такой-то час ты будешь отдан под пытку.»
«Нет. Инквизиторы, безусловно, являются монахами, но также и представителями Его Святейшества Папы. Будучи монахами, они обязаны выказывать послушание и подчиняться вышестоящим иерархам и Папе; это означает, что они должны соблюдать свой устав, выполнять свои обеты и т.д. В качестве же инквизиторов они являются представителями Папы и никого другого. И в том, что касается этого представительства, они должны отчитываться только перед Папой.
«Это означает, что в случае каких-либо нарушений в отправлении инквизитором своих функций следует апеллировать не к местному иерарху или главе ордена, а к Папе.
«Впрочем, местный иерарх или глава ордена может отозвать инквизитора, однако не по своему усмотрению, а лишь испросив согласия Святой Инквизиции.
«Отзыв инквизитора в некоторых случаях является неизбежным, например, в связи с немощью, тяжелой болезнью, глубокой старостью или, что значительно хуже, невежеством инквизитора.
«Если обвиняемый непостоянен в своих ответах и если, кроме того, против него имеются улики, и то, и другое должно быть внесено в приговор, как было указано выше. Если же наличествует только непостоянство в показаниях, но нет улик или есть улики, но отсутствует непостоянство в показаниях, это должно быть учтено при составлении приговора.
«Инквизитор не должен проявлять чрезмерную поспешность в применении пытки, ибо к ней прибегают лишь при отсутствии других доказательств: между тем именно инквизитор должен попытаться их добыть. Однако, если он их не находит, но при этом полагает, что имеется вероятность вины обвиняемого и что также вероятно, что он не признается из страха, он должен привести к обвиняемому его родственников и друзей, чтобы они уговорили его признаться. Неудобства содержания в тюрьме, раздумья, частые призывы близких нередко склоняют обвиняемых к признанию.
«Если, однако, все тщетно и инквизитор и епископ вполне добросовестно полагают, что обвиняемый скрывает от них правду, они должны подвергнуть его умеренным пыткам без пролития крови, памятуя, что пытки обманчивы и недейственны (scientes quod quaestiones sunt fallaces et inefficaces). Бывают люди столь слабые духом, что при малейшей пытке они признаются во всем, даже в том, чего не совершали. Другие же до такой степени упрямы, что у них невозможно вырвать ни слова, какие бы пытки ни применялись. Есть люди уже перенесшие пытки; они лучше других выдерживают пытку, ибо они сразу же напрягают и сковывают свои члены; однако иные выходят ослабленными из-под первоначальных пыток и не могут выдержать последующих. Есть заговоренные, те, что под действием колдовства, к которому они прибегают под пыткой, почти полностью теряют чувствительность: эти скорее умрут, чем сознаются.
«Как только будет вынесен приговор, помощники инквизитора должны начать подготовку к его исполнению. Во время этой подготовки епископ и инквизитор лично или устами какого-либо истового верующего должны попытаться склонить обвиняемого
к добровольному признанию. Если тот не сознается, они должны приказать палачам снять с него одежды - что они и должны исполнить немедленно, но не выказывая злорадства, как бы во власти некоторого смятения. Пока палачи будут раздевать обвиняемого, инквизитор и епископ еще раз должны призвать его сознаться. Если он продолжает упорствовать, благочестивым верующим следует отвести его, обнаженного, в сторону, где еще и еще раз возобновят свои призывы. Побуждая его к признанию, они должны сказать ему, что, если он сознается, ему будет сохранена жизнь, стоит ему только поклясться, что он не возобновит своих преступлений. Многие готовы сказать правду, если бы их не мучил страх смерти, я в этом неоднократно убеждался на опыте; многие готовы сознаться, если пообещать сохранить им жизнь. Пусть, стало быть, инквизитор и епископ это ему пообещают, поскольку они смогут сдержать свое слово (если только речь не идет о повторно впавшем в ересь, в этом случае ничего не следует обещать).«Если эти средства не дают результата и обещания не действуют, приговор следует привести в исполнение и подвергнуть обвиняемого пыткам обычным образом, не стараясь найти новых мучений или придумать более утонченные: их легкость или жестокость должна соответствовать тяжести преступления. Во время пытки обвиняемого следует допрашивать сначала по менее важным статьям обвинения, а затем по более важным, ибо он легче сознается в легких проступках, нежели в тяжелых преступлениях. При этом нотариус должен регистрировать применяемые пытки, задаваемые вопросы и ответы обвиняемого. Если он не сознается под приличествующими случаю (decenter) пытками, ему надобно показать орудия других пыток, предупредив, что ему придется пройти через все эти новые пытки, если он будет упорствовать.
«Если даже и это не поможет, пытки должны быть продолжены, в случае необходимости, назавтра и на следующий день (пытки, однако, не должны быть начаты сначала, ибо их можно начать сначала лишь в том случае, если против обвиняемого появятся новые улики. В противном случае запрещено начинать пытки сначала, но не продолжать их). Если обвиняемый, пройдя через все предусмотренные для его случая пытки, так и не сознается, его не следует подвергать дальнейшим мучениям, он должен быть отпущен. И если он попросит вынести по нему решение, ему нельзя будет в этом отказать. Решение должно быть следующего содержания: мол, после тщательного рассмотрения его дела не было найдено никаких законных доказательств выдвинутого против него обвинения в преступлении - и далее следует продолжить в выражениях, предусмотренных для оправдательного приговора.
«Если же обвиняемый сознается под пыткой, его признания записываются нотариусом. По окончании пытки, его следует отвести в место, где нет ни малейшего знака пыток. Там ему нужно зачитать его признания, полученные под пыткой, и продолжить допрос, пока не будет услышана из его уст вся правда. Если он не подтвердит своих признаний или будет отрицать, что в чем-либо сознавался под пыткой и если он не прошел еще через все назначенные пытки, их следует продолжить - но не начинать сначала. Но если он уже прошел через все пытки, его следует отпустить. И если он настоятельно требует вынесения приговора, ему следует его предоставить, как и в предыдущем случае.
«Если, напротив, он подтвердит признания, полученные под пыткой, и если он признает свое преступление и испросит прощения у Церкви, следует считать, что он изобличен в ереси и раскаивается. В этом случае он будет приговорен к тем видам наказания, которые предусмотрены для изобличенных и раскаявшихся еретиков, приведенных в восьмом типе приговора.
«Если же по окончании пыток он подтвердит полученные под пыткой признания, но не обратится с просьбой о прощении и если он не принадлежит к повторно впавшим в ересь, то его следует передать для исполнения приговора светским властям (как указано в десятом типе вердикта).
«Если он повторно впал в ересь, он должен быть осужден согласно одиннадцатому типу вердикта.»
«Вскоре после освобождения короля Наварры произошло неслыханное бедствие в различных частях королевства Франции в окрестностях Бове, в области Бри, на берегах Марны, в области Валуа, в районе Лана, во владениях Куси и вокруг Суассона. Ибо некоторые люди из сельских поселений, никем не возглавляемые, собрались в окрестностях Бове; вначале их было не больше ста человек; и говорили они, что все дворяне королевства Франции, рыцари и оруженосцы, позорили и предавали королевство и что было бы великим благом всех их извести. И всякий из них кричал: «Ей же ей! Позор тому, по чьей вине не будут истреблены все дворяне!» Итак, они собрались и отправились без долгих совещаний и безо всякого оружия, кроме палок с железными наконечниками да ножей, к дому одного рыцаря, жившего неподалеку. Они ворвались в дом и убили рыцаря, его жену и детей, малых и больших, и подожгли дом. Затем они пошли к другому замку и там бесчинствовали пуще прежнего, ибо они схватили рыцаря и крепко-накрепко привязали к столбу, и несколько из них прямо у него на глазах учинили насилие над его женой и дочерью, а потом убили его жену бывшую беременной и носившую во чреве, убили и дочь, и других детей, и наконец, предали мученической смерти самого рыцаря, сожгли и разрушили замок. Так они разорили несколько замков и богатых домов. Число же их росло, и вот их уже стало шесть тысяч; и куда бы они ни приходили, их число росло, ибо им подобные присоединялись к ним. Так что всякий рыцарь, все благородные дамы и оруженосцы, их жены и дети бежали от них; и уносили благородные дамы и дворянки своих детей за двадцать лье, туда, где они были в безопасности, и оставляли свои дома со всем имуществом на произвол судьбы, а подлые сии люди, сгрудившись в орду без военачальника и без доспехов, грабили и жгли все вокруг, и убивали, и чинили обиды и насилие над всеми благородными дамами и невинными девушками безо всякой жалости и пощады, яко взбесившиеся псы. Воистину никогда христиане и сарацины не творили друг другу столько бесчинств, сколько творили эти люди, никто не совершал таких злодеяний и подлых преступлений, о которых ни одна тварь Божия не смеет и помыслить, которые ей не должно ни представить, ни вообразить; у них же тот, кто более других преуспел в них, был более всех почитаем и был среди них главнее всех. Я не посмею ни описать, ни сообщить об ужасающих и непереносимых издевательствах, которые они учиняли над благородными дамами. Упомяну лишь, что среди прочих злодеяний и бесчинств они убили одного рыцаря, насадили его на вертел и, поворачивая на огне, поджарили на глазах его жены и детей. После этого десять или двенадцать злодеев учинили насилие над дамой, в затем силой заставили ее и детей есть испеченное мясо рыцаря; наконец их убили, предав страшной смерти. И выбрали они себе короля, бывшего, как говорили, из Клермона в области Бове, избрав худшего из худших, и звали того короля Жак-простак. Эти злодеи сожгли в области Бове, вокруг Корби, Амьена и Мондидье свыше шестидесяти богатых домов и замков; и если бы Господь в беспредельной милости своей не положил конец сему бедствию, оно бы распространилось настолько, что были бы разрушены все общины, а затем и святые церкви, и были бы истреблены все богатые люди по всей стране, ибо именно так поступали бунтовщики в землях Бри и Пертуа. И пришлось всем благородным дамам и барышням, а также рыцарям и оруженосцам, которые смогли от них уйти, бежать друг за дружкой в Мо, что в земле Бри - и среди них герцогиня Нормандская и герцогиня Орлеанская, и множество благородных дам, вынужденных спасаться вместе с другими, если они не желали подвергнуться осквернению и насилию, а затем быть изуродованными и убитыми.
«Таким вот образом эти бесчестные люди разбойничали между Парижем и Нуайоном, Парижем и Суассоном и Аном в Вермандуа и всеми владениями Куси. Там действовали отъявленные насильники и злодеи; и опустошили они между землями Куси, графством Валуа, епископатами Лана, Суассона и Нуайона более ста замков и богатых домов рыцарей и оруженосцев; и грабили, и убивали всех, кто им попадался на пути. Однако Господь в своей милости принес избавление, за что должно возблагодарить Его, а как это случилось, вы услышите позже.
«Шарль [...] поведал нам слышанное от друзей Филиппо дю Валь, торговца сальными свечами, жившего когда-то на старинной улице Тампль в Париже, что во время бунта, устроенного в Париже некоторыми жившими там людьми, которых ныне называют майотенами, в марте лета Господня тысяча триста восемьдесят первого, упомянутый Фнлиппо, находясь в своем отеле и занимаясь своим ремеслом, невинный и не ведавший об имевших произойти волнениях и беспорядках, увидел множество бегущих людей и услышал их крики: «Глядите-ка, весь парижский люд взбунтовался — и неизвестно с чего!» И вот, пошел упомянутый Филиппо взглянуть на тех злодеев, а было их великое множество, и были то, как видно, весьма дурные люди. И подступили к нему иные из них и говорят: «Коли не возьмешь сейчас же оружие и не пойдешь с нами, будь уверен, мы убьем тебя прямо у тебя в доме». И были сильно разгневаны тем, что он не был вооружен. Тогда убежал он в свой дом, и сильно боялся, как бы не быть ему убитым или ограбленным теми людьми.
После этого он встретил своих соседей, от которых услышал, что много больше людей, чем прежде, со свинцовыми молотками мечутся у аббатства Сен-Мартен-де-Шан, чиня многие преступления. Упомянутый Фелиппо [9] испугался, как бы его не нашли в его отеле и не убили, и пошел к означенному аббатству Сен-Мартен без молотка и без палки и оказался на месте, где найден был письмоводитель сборщика налогов, которого грозились убить люди с молотками. И кроме того, были в тамошней тюрьме найдены два монаха, и выпущены на волю, как говорили люди, но он ничего такого не видел.
«И в тот же день, к вечеру, упомянутый Фелиппо возвратился в свой отель и услышал рассказы напуганных людей, говоривших, что люди, вооруженные молотками, ворвались к мэтру Гийому Порелю и разграбили все его имущество. И здесь же, на улице он встретил своего полусотника, который сказал ему, чтобы он пошел посмотреть, правда ли это. И он пошел безо всякого оружия и увидел огромную толпу вооруженных молотками и бесчинствовавших, которые вламывались в двери и окна, взламывали лари, ели и пили то, что находили в доме, и налили выпить вышеупомянутому Фелиппо, и разграбили и унесли большое количество всякого добра. И был среди них один, уносивший две меры сала стоимостью в VIII или X парижских су; и он сказал: «Слушай, ты же свечных дел мастер, возьми-ка это сало». И упомянутый Фелиппо взял сало, не смея отказаться из страха быть убитым, но выйдя из отеля, он отдал его другому.
«А вскоре упомянутый Фелиппо услышал, что на перекрестке улицы Тампль схватили еврейку, и пошел посмотреть, и увидел, что те люди, вооруженные молотками, держали ее и говорили: «Чертова жидовка, это ты ковала гвозди, которыми прибивали Господа к кресту! Коли сейчас же не станешь христианкой, мы убьем тебя!». Она же отвечала, что лучше ей умереть. Ее тут же убили и забрали ее вещи. Один из мародеров бросил упомянутому Филиппо ее жалкую душегрейку, он взял ее и немедля бросил кому-то еще из той же компании.
«На следующий день, когда упомянутый Филиппо был в своем отеле и занимался своим ремеслом, пришли несколько человек и сказали: «Пойдем с нами посмотрим евреев, что нашли на улице Тампль». Он пошел и увидел, что евреи были убиты упомянутыми людьми, вооруженными молотками, и что теперь у них забирали деньги и одежду. В то время как он смотрел на убитых, один их мародеров сказал ему: «Пошли выпьем с нами, а потом беги отсюда, если не дурак». И он пошел, и ел, и пил с несколькими злодеями, потому что боялся их. Они дали ему II парижских су, взятых у тех евреев, и он не посмел отказаться, и взял их, и отдал в Парижскую больницу.
«В другой день упомянутый Филиппо увидел из своего отеля большую толпу, которая вела крестить двух евреев в церковь Сен-Жермен на Гревской площади, и заметил среди других оруженосца, которому те евреи отдали все, что у них было ценного, чтобы он сделал их христианами и тем спас им жизнь. Упомянутый Филиппо пошел за ними посмотреть, как их будут крестить. А затем пошел с упомянутым оруженосцем, с которым было еще более LX человек, за деньгами тех евреев, которые они дали упомянутому оруженосцу. А деньги те были у Роже Грезийона. И дал ему упомянутый оруженосец ИИ франка, и другим тоже дал, кому больше, кому меньше. Однако при выходе из отеля их остановили люди, говорившие на непонятном языке, которые силой отняли у них, а именно у упомянутого оруженосца, упомянутого Филиппо и некоторых других из той же компании полученную долю денег.»
9
Так в оригинале (Прим. пер.)