Европа в средние века
Шрифт:
«Вам известно, и об этом говорилось выше в нашей истории, как мессир Гийом де Линьяк и мессир Жан де БонЛанс вместе с несколькими другими рыцарями и оруженосцами из Оверни и Лимузена осаждали замок Вантадур с засевшим в нем Жоффруа Черная Голова. Осада сия продолжалась больше года, ибо замок был так сильно укреплен, что невозможно было взять его приступом, а у защитников его имелось все необходимое, в чем они могли иметь нужду, на семь или восемь лет, и этого хватило бы, даже если не доставлять туда никаких новых припасов. Между защитниками, находившимися в замке, и осаждавшими, укрывавшимися в бастидах, вспыхивали стычки; и за время осады было множество таких схваток, и были раненые с той и другой стороны. И случилось так, что во время одной вылазки Жоффруа Черная Голова вышел так далеко вперед, что выстрелом из арбалета ему пробило шлем и подшлемник, и был он так сильно ранен арбалетной стрелою в голову, что пришлось ему слечь в постель; и были его соратники тем сильно разгневаны; однако на время, пока он был в таком состоянии, все стычки прекратились. Впрочем, если бы он был благоразумен и берег себя, то вскоре бы от той раны и немощи оправился; но он не захотел остеречься, особенно от блуда с женщинами, и дорого за то заплатил, ибо это свело его в могилу. Но прежде чем смерть унесла его, он узнал о том: ему было сказано, что он не берег себя и потому был в большой опасности, ибо голова его воспалилась, и что ему надлежит привести в порядок свои дела и отдать последние распоряжения. Он так и сделал, и составил завещание в той форме и том порядке, о которых я сейчас поведаю.
«Перво-наперво он призвал в свои покои и пред очи свои благородных своих соратников по обороне замка, самых испытанных в боях товарищей; и когда они предстали перед ним, он сел на одре своем и сказал им такие слова: «Прекрасные сеньоры и соратники, я знаю и чувствую, что я в опасности и грозит мне близкая смерть. Долгое время были мы вместе и были друг другу весьма любезны. Был я вам в меру сил моих честным главой и командиром; и желал бы я при жизни увидеть, что у вас есть новый командир, который бы честно выполнял свой долг по отношению к вам и удержал бы сию крепость, ибо я оставляю ее вам со всем необходимым, что следует иметь в осажденной крепости: вином, провиантом, военным снаряжением и многими другими вещами сверх того. И вот прошу я, чтобы вы решили между собой и сказали мне, приметили ли вы или избрали себе командира или командиров, кто умел бы начальствовать и командовать так, как подобает начальствовать и командовать отважными воинами. Ибо я на войне никогда не считался ни с кем, но заботился лишь об успехе дела. Недаром более чем на чем либо-другом, я воспитывался и учился на походах и бранных делах английского короля, ибо я всегда держался на ристалище завоеваний, где и должно сбираться и пребывать отважным ратникам, любящим оружие и стремящимся выдвинуться. В пределах сих земля добрая и благодатная, а вокруг нее немало тучных пастбищ, и хотя сейчас французы воюют с нами и затеяли осаду, это не вечно будет продолжаться. Однажды осада сия будет снята и бастиды срыты. Ответьте же на вопрос, что я задал вам: избрали ли вы себе или наметили предводителя.»
Соратники его некоторое время молчали, и, видя, что они безмолвствуют, он вновь обратился к ним сердечным
«Когда все это свершилось и закончилось, Жоффруа Черная Голова заговорил снова и сказал: «Итак, сеньоры, вы послушались моей воли. Я благодарен вам за это и хочу, чтобы вы разделили то, что с вашей помощью завоевано. В ларце, который вы здесь видите (и он указал пальцем на резной ларец), заключена сумма почти в тридцать тысяч франков. Хочу я распорядиться ими, оставить и раздать их, будучи в твердой памяти, и чтобы вы честно исполнили мое завещание. Скажите «да».« И все они ответили: «Да, сир!» «Прежде всего, сказал Жоффруа, — завещаю капелле Св. Георгия, что в стенах сих, на ее восстановление и украшение десять тысяч пятьсот франков. Засим, моей драгоценной, что так верно мне служила, две тысячи пятьсот франков; и далее, письмоводителю моему пятьсот франков. Затем, Алену Ру, предводителю вашему, четыре тысячи франков. И Пьеру Ру, брату его, две тысячи франков. И лакеям моим пятьсот франков. Моим офицерам тысячу пятьсот франков. Item, скажу я вам, как я распределю остальное и как им распоряжусь. Вы, как мне кажется, все тридцать - рыцари доблестные и славные; вы должны быть как братья, и союз между вами должен быть прочным, без ссор, взаимных насмешек и обид. Вы найдете в ларце все, о чем я говорил. Разделите меж собой остаток по справедливости; а если вы не сможете прийти к согласию, и коли станет меж вами дьявол, то смотрите — вон топор, добрый и крепкий, и ладно заточенный: разбейте ларец, и пусть не будет у того, кто иметь не может.» При этих словах рыцари в один голос сказали: «Сир и господин, будет меж нами согласие. Мы с таким смирением и любовью служили вам, что не сможем разбить ларец и нарушить вашу волю и распоряжения.»
«Как я вам рассказываю, так и было составлено и исполнено завещание Жоффруа Черная Голова; он прожил еще лишь два дня и был похоронен в часовне Св. Георгия в Вантадуре. Воля его была исполнена, и тридцать тысяч франков поделены между всеми, согласно тому, как он распорядился и завещал, а командирами крепости Вантадур остались Ален Ру и Пьер Ру. И потому не были срыты бастиды на подступах к замку и нередко возникали стычки. Между тем, когда осаждавшие ратники из Оверни и Лимузена, рыцари и оруженосцы, узнали о смерти Жоффруа Черная Голова, они все сильно обрадовались и стали меньше опасаться оставшихся защитников, ибо при жизни то был великий военачальник, внушавший сильный страх врагам, умело воевавший и державший оборону.»
«Три дня пребывал король в Безье и предавался радостям и забавам в окружении благородных дам и девиц, не требуя Бетизака к себе и не спрашивая о нем; однако инквизиторы, имевшие поручение от советников короля, вели тайное о нем дознание. В ходе дознания они обнаружили за ним несколько ужасных преступлений, коим не могло быть прощения. И случилось так, что на четвертый день пребывания короля в городе казначей был вызван в королевский совет, заперт в небольшой комнате, обыскан, после чего ему было сказано следующее: «Бетизак, взгляните на эти письма и держите ответ по ним.» И показали ему большое число писем и жалоб, поступивших в Безье и доставленных королю с мольбами о справедливости, в каждом из которых с возмущением говорилось о злом правлении Бетизака и о притеснениях и вымогательствах, чинимых им народу. Письма сии были зачитаны ему одно за другим. На некоторые из них он отвечал складно и с пользой для своей защиты, на другие же он не мог ответить и говорил о них: «Ничего об этом не знаю, спросите об этом у сенешалов Бокера и Каркассонна и у канцлера Беррийского.» Наконец ему было сказано, что для того, чтобы оправдаться, ему придется некоторое время пробыть в тюрьме. Он повиновался и не выказал протеста. Едва он был заключен в тюрьму, инквизиторы направились в его отель и конфисковали все его записи и счета, которые он в прошлом вел, и унесли их с собой и не торопясь проверили, и нашли в них множество различных вещей, в том числе крупных сумм Денег, которые он получил в прошлом в сенешальствах и сеньориальных владениях вышеупомянутого короля, и суммы были столь большие, что сеньоры, услышав о них, были все крайне изумлены. Тогда он немедля был вызван в совет и предстал перед его членами. Когда его привели, ему были показаны его записи и его спросили, верны ли счета на все те крупные суммы флоринов, что были собраны при нем в сенешальствах, и что сделано было с теми деньгами, куда они могли быть пущены и что с ними могло произойти. На эти вопросы он ответил так: «Суммы сии подлинны и верны, и все сборы поступили монсеньору [герцогу] Беррийскому, пройдя через мои руки и руки других его казначеев, и по всем счетам у меня должны быть и действительно имеются подлинные расписки, они лежат в моем отеле в таком-то месте». За ними послали, и вскоре записки были принесены и зачитаны перед советом, и оказалось, что они довольно близко сошлись с полученными суммами. И тогда инквизиторы и члены совета признали свое заблуждение, Бетизак же, хотя и с церемониями, но был препровожден в тюрьму; между тем советники обсуждали меж собой случившееся и говорили: «Бетизак чист по всем статьям, по которым он держал ответ; он ясно показал, что все сборы, на которые жалуется народ, поступили монсеньору Беррийскому: что же он может поделать, коль они были дурно употреблены?»
«Если разобраться, в оправданиях и доводах Бетизака не обнаруживалось никакой вины, ибо герцог Беррийский был из самых алчных в мире правителей: его не заботило, откуда брались собранные деньги, лишь бы они были собраны. Когда же средства попадали в его казну, он поступал с ними как настоящий скряга, подобно тому как действуют и прежде действовали многие сеньоры. Королевские советники не находили ничего такого, за что Бетизак заслуживал бы смерти,— так считали, однако, лишь некоторые, но не все члены совета, ибо были и такие, кто говорил: «Бетизак совершил столько опустошительных поборов, и разорил столько людей, дабы ублажить монсеньора Беррийского, что кровь бедного люда вопиет и громогласно требует для него смерти; ибо он, входя в круг близких советников герцога Беррийского и видя скудость, в которой живет народ, должен был бы мягко укорить монсеньора, а если бы герцог не соблаговолил прислушаться к его словам, ему следовало бы обратиться к королю и королевскому совету, поведав о крайней бедности народа и о том, как с ним обходится герцог Беррийский; король принял бы меры, а Бетизак был бы далек от обвинений в упущениях, что лежат на нем и обличают его вину.» Посему Бетизак снова был вызван в палату, где заседал совет. Ему сразу же было задано множество вопросов о том, что могло статься со всеми его деньгами, ибо была найдена сумма в три миллиона франков. Он ответил на них такими словами: «Монсеньоры, я просто не могу этого знать: большие суммы были затрачены на строительство и ремонт замков и отелей, на покупку земель у графа Булонского и графа д'Эстамп, а также на приобретение драгоценных камней; как вы знаете, на такие вещи он с легкостью тратил деньги. И это придавало еще большее великолепие той роскоши, которой всегда отличалась его жизнь; он также щедро одаривал Тибо и Морино, и окружавших его благородных отроков, так что все они теперь богаты.» — «А вы, Бетизак, спросили королевские советники, вы ведь тоже получили за ваши труды и услуги, которые вы ему оказывали, сто тысяч франков в ваш собственный карман.» «Монсеньоры, ответил Бетизак, то, что я от него получил, монсеньор де Берри сам мне соблаговолил пожаловать, ибо он желает, чтобы его люди были богатыми.» Тогда совет в один голос воскликнул: «Ох Бетизак, Бетизак! Не дело ты говоришь. Богатство не впрок, коли оно досталось темными путями. Придется вам вернуться в тюрьму, а мы посовещаемся и посоветуемся обо всем том, что вы нам здесь рассказали и открыли; вам надобно ждать исполнения воли короля, которому мы приведем все, что вы представили в свою защиту.» — «Монсеньоры, ответил Бетизак, да не оставит меня Господь!» Его снова отвели в тюрьму и держали там без вызова в королевский совет целых четыре дня.
«Когда в стране распространилась новость о том, что Бетизак вызван к королю, схвачен и заключен в тюрьму и что по всем его деяниям ведется следствие, в Безье отовсюду устремились люди, старавшиеся попасть к королю со своими сокровенными мольбами и сокрушенными жалобами на Бетизака. Одни жаловались, что Бетизак лишил их законного наследства безо всякой на то причины либо основания; другие жаловались на насилие, учиненное им над их женами или дочерьми. Вы, конечно, понимаете, что, когда на Бетизака посыпалось столько различных обвинений, королевским советникам вскоре стало невмоготу их выслушивать; ибо из жалоб было видно, как сильно ненавидим он был народом; и если разобраться, все сборы шли на то, чтобы удовлетворить желания и капризы герцога Беррийского и набить его кошелек. Королевские советники не знали, как поступить, ибо явились туда от герцога Беррийского два рыцаря, сир де Нантуйе и мессир Пьер Меспен, приведшие королю верительные грамоты; и признали эти рыцари от имени герцога Беррийского все. что совершил Бетизак в прошлом, и просил через них герцог Беррийский короли и совет его вернуть ему его подданного и казначея. Король, однако, питал к Бетизаку великую ненависть по причине шумных разоблачений и многочисленных дурных слухов, коих он был предметом; и весьма сильно склонялись король и брат его к тому, что Бетизака следует повесить. И говорили они, что он вполне того заслужил. Однако советники короля не осмеливались его судить. Слишком уж они боялись разгневать герцога Беррийского. И сказали они так королю: «Сир, коль скоро монсеньор Беррийский признает все деяния Бетизака, каковы бы они ни были, законными, мы не можем никоим образом заключить, что Бетизак заслуживает смерти; ибо в то время, когда он вводил в сих землях подати и собирал деньги на субсидии и вспомоществования, монсеньор Беррийский, с ведома коего он это делал, обладал королевской властью, каковая ныне принадлежит вам. Однако вполне можно принять меры против последствий его преступлений: конфисковать всю его движимость и унаследованное достояние и вернуть их туда, откуда они поступили к монсеньору Беррийскому, и раздать добро бедным людям в тех сенешальствах, которые были им более других обобраны и обездолены.» Что долго рассказывать? Бетизака уже собирались отпустить, он даже чуть было не возвратил себе свое имущество, когда открылись новые факты; какие — сейчас вам сообщу. Я не знаю и не могу знать более достоверно, как только ссылаясь на его собственные слова, был ли он тем, кем признал себя, а сознался он в том, что долгое время был еретиком и творил множество чудесных и недобрых дел. Как мне рассказывали, к Бетизаку, чтобы сильнее его напугать, пришли среди ночи и сказали: «Бетизак, дета твои очень плохи: король Франции, его брат и дядя его герцог Бурбонский смертельно вас ненавидят, ибо пришло на вас из различных мест столько жалоб. обличающих притеснения, кои вы здесь чинили в то время когда правили в Лангедоке, что все полагают вас виновным. и вы не можете вернуть себе ваше имущество. Иго отписали в королевскую катну, но король, который смертельно вас ненавидит, ответил, что ваше имущество ему и так принадлежит и жизнь ваша тоже, и что вас не будут долго держать; и мы это тоже подтверждаем, ибо завтра днем вас предадут [суду], и, судя по признакам, которые видны были прежде и можно увидеть теперь, мы предполагаем, что вас осудят на смерть.» При этих словах Бетизак очень сильно перепугался и спросил у своих собеседников: «О Святая Мария! Неужели нет никакого средства, которое могло бы помочь?» «Есть, — ответили они. — Утром скажите, что вы хотите нечто объявить королевскому совету; они придут выслушать вас или вызовут вас к себе. Когда вы предстанете перед ними, скажите им так: «Монсеньоры, слишком сильно разгневал я Господа, и вот, гнев Господень против меня и есть причина обрушившихся на меня обвинений. У вас спросят, чем же вы разгневали Господа; вы ответите, что долгое время грешили против истинной веры, что вы еретик и упорствуете в своих заблуждениях. Епископ Безье, услышав от вас такое, начнет разбирательство и потребует вас к себе; вас немедленно доставят к нему, ибо подобные случаи подлежат разбору церковными властями. Вас затем отправят в Авиньон к Папе. Когда же вы приедете в Авиньон, никто ничего против вас не станет предпринимать из страха перед монсеньором Беррийским, даже Папа не посмеет гневить его. Этим способом, который мы вам излагаем, достигнете вы освобождения и спасете и жизнь вашу, и имущество. Однако, если вы останетесь в нынешнем вашем положении и не выберетесь отсюда до завтрашнего дня, вас повесят, ибо король ненавидит вас из-за народного ропота, причиной коего вы являетесь.»
«Бетизак, поверивший этим лживым речам и советам, ибо тот, кому угрожает смертельная опасность, часто не знает, как ему поступить, ответил: «Вы добрые друзья мои и даете мне разумный совет, да наградит вас за это Бог, а придет час и я вас, не скупясь отблагодарю.» После того они ушли, а Бетизак остался.
«Когда наступило утро, он позвал охранявшего его тюремщика и сказал ему: «Друг мой, прошу вас, сходите или пошлите за тем-то и тем-то,» — и он назвал ему тех, кто вел дознание и был инквизитором по его делу. Тот ответил: «Охотно.» И им было передано, что Бетизак просил их навестить его в тюрьме. Следователи явились, и они уже знали, что Бетизак хотел и должен был им сказать. Войдя к Бетизаку, они спросили: «Что хотите вы сказать нам?» Он ответил им так: «Прекрасные сеньоры, я окинул мысленным взором дела мои и совесть мою. Сильно прогневал я Господа; ибо давно уже уклонился я от веры; и никак не могу я поверить в Троицу, ни в то, что Сын Божий когда-либо мог позволить так унизить себя, чтобы сойти с небес и воплотиться, родившись от женщины; думаю также и говорю, что когда мы умрем, никакой души не останется.» «О, Святая Мария! — ответили следователи. — Вы, Бетизак, слишком сильно грешите против учения Церкви. За такие слова полагается костер, учтите это.» «Не знаю, — заметил Бетизак, огонь или вода полагается за мои слова, но этого мнения я держусь с тех пор как помню себя, и буду держаться всегда, до самого конца.» Следователи не захотели пока больше его слушать и были очень обрадованы его словами; они строго-настрого приказали тюремщику, чтобы он не позволял ни одной живой душе, ни мужчине, ни женщине, разговаривать с узником, с тем чтобы его никто не мог отвратить от принятого решения; затем они явились в королевский совет и доложили об этой новости. Услышав ее, советники отправились к королю, находившемуся в своей спальне и пробуждавшемуся ото сна. И передали они ему все слова Бетизака, как вы их сами слышали. Король пришел от них в полный восторг и сказал: «Мы желаем, чтобы он умер; это дурной человек, еретик и мошенник. Мы желаем, чтобы он был сожжен и повешен, это будет ему по заслугам, однако ж, даже ради благородного нашего дяди монсеньора Беррийского, он не получит прощения и не отделается изгнанием.»
«Эта новость разнеслась в Безье и других местах, и там услышали,
что Бетизак рассказал и сознался по своей собственной воле, без принуждения, что он еретик и давно впал в еретическое нечестие, и что король сказал, что он желает, чтобы тот был повешен и сожжен. И были тогда в Безье толпы ликующего народа, ибо весьма ненавидим он был жителями. Узнали эту новость и два рыцаря, просившие от имени герцога Беррийского выдать им Бетизака. И были они сильно удивлены и обескуражены, и не знали, что и подумать. Мессир Пьер Меспен догадался и сказал: «Сир де Нантуйе, боюсь я, что Бетизака предали. И может быть, пришли к нему тайно в тюрьму и убедили сделать сие признание, дав ему понять, что если он сознается в столь ужасном и отвратительном грехе, за дело возьмется Церковь, отправят его в Авиньон, а там Папа отпустит его. Ну и безумец! Ведь его провели, ибо уже все слышали, что король хочет, чтобы он был сожжен и повешен. Пойдем, поспешим к нему в тюрьму, поговорим с ним и раскроем ему глаза, ибо получил он лукавый и вредный совет.»«Оба рыцаря, не мешкая, вышли из своего отеля, пришли в королевскую тюрьму и обратились к тюремщику, чтобы он дал им поговорить с Бетизаком. Но тюремщик принес извинения и сказал: «Монсеньоры, я, а также эти четыре пристава, присланные и прикомандированные сюда самим королем, получили строгое указание никому не позволять разговаривать с ним, а за выполнение сего приказа мы отвечаем головой. Мы не смеем нарушить распоряжение короля. Тогда рыцарям стало понятно, что труд их напрасен, что Бетизак попал в ловушку и что смерти ему не миновать, так уж повернули против него дело. Они вернулись в свой отель, взяли счет, расплатились, оседлали лошадей и вернулись к герцогу Беррийскому.
«Конец же Бетизака был таков: на следующее утро, едва пробило десять часов, его вывели из королевской тюрьмы и привели во дворец епископа; там уже собрались члены церковного и светского суда, назначенные епископом и королем. Бальи Безье, державший его в тюрьме, обратился к назначенным епископом судьям с такими словами: «Взгляните на Бетизака, коего предаем мы вам как нечестивца и еретика, отпавшего от веры, и не будь он важной персоной, мы бы поступили с ним так, как заслужил он своими делами.» Член церковного суда спросил у Бетизака, действительно ли он был таким, как о нем говорили, и попросил его принародно обо всем рассказать и во всем сознаться. Бетизак, полагая, что дает удачный ответ и что признание избавит его от опасности, сказал: «Да.» Трижды был задан ему все тот же вопрос, и трижды громогласно и принародно он все признал. Согласитесь, ловко же его провели и обманули, ибо, если бы он твердо держался своих показаний касательно причин, по которым он был схвачен и брошен в тюрьму, с ним бы не случилось ничего дурного, напротив, его бы отпустили, так как герцог Беррийский подтверждал правильность всех его действий, всех установленных им податей, налогов и сборов, кои наложены были на жителей Лангедока по его, герцога указанию; можно, однако, предположить, что фортуна зло подшутила над ним, и в тот самый миг, когда он думал, что твердо оседлал вершину ее колеса, оно повернулось, и он низвергнулся в грязь, как это бывало с сотней тысяч других, с тех пор как был создан и первоустроен мир. Церковным судьей Бетизак был передан в руки бальи Безье, возглавлявшего от имени короля светский суд, бальи же без промедления приказал вывести его на площадь перед дворцом; все свершилось так быстро, что у Бетизака не было времени ни возразить ему, ни отречься от своих признаний, ибо, увидев на площади разложенный костер и оказавшись в руках палача, он пришел в крайнее изумление; понял он тогда, наконец, что его обманули и предали. Закричал он тогда во весь голос, надеясь быть услышанным, однако на его протесты никто не обратил ни малейшего внимания; и сказали ему: «Бетизак, таков приказ; вам предстоит умереть. Ваши злые дела привели вас к злому концу.» Его торопили, костер был уже готов. На площади была воздвигнута виселица, под перекладиной был столб и большая железная цепь, наверху виселицы также была цепь и железный ошейник. С помощью шарнира ошейник этот открыли и надели ему на шею, затем закрыли и потянули вверх, чтобы он дольше держался. Цепью обмотали его поверх связывавших его веревок, с тем чтобы он держался более прямо и жестко. Он не переставал выкрикивать: «Герцог Беррийский, меня убивают ни за что, казнят без вины.» Как только его привязали к столбу, тотчас же со всех сторон его плотно обложили связками и вязанками сухого хвороста и подожгли. Хворост сразу загорелся. Так Бетизак был повешен и сожжен, и король Франции, если хотел, мог наблюдать за всем этим из окна своей спальни. Таким плачевным оказался конец Бетизака. И так народ отомстил ему, ибо, коли послушать людей, он замучил их бесчисленными поборами и нанес им великий ущерб во время своего правления в марках Лангедока.»
СМЕРТЬ
Образ Голгофы, крестов, распятых тел, довлеет, доминирует в искусстве XIV века. Он призывает к раскаянию. Но в то же время он призывает к надежде: не пообещал ли Христос одному из распятых вместе с ним, бывшему однако преступником, разбойником, что он в тот же вечер попадет в Рай? А главное, не воскрес ли Иисус на третий день, не вышел ли, торжествуя над смертью, из гроба, чтобы во славе вознестись на небеса? Таким образом, в сцене Голгофы проступает аллегория Троицы: мертвое тело Иисуса принимает в свои руки Отец, между лицами же Отца и Сына, как дефис, соединяющий два слова, помещен Святой Дух в образе голубя. Он действительно помогает христианскому народу соединиться с судьбой Христа, умереть как умер Иисус, но затем победить смерть, как сам Иисус попрал ее тысячу четыреста лет тому назад. Подлинным средством достичь такого соединения было самоотождествление с Христом, какое удалось Франциску Ассизскому, сопричастность страданию и унижению Христа, а для этого требовалось беспрерывно созерцать картины жизни и смерти Иисуса, бывшие широко распространенными повсюду. Но кто же способен вести праведную жизнь на земле, раздражаемый столькими соблазнами? Каждый, однако, может, по крайней мере, праведно умереть. Все оказывается поставленным на карту в эту последнюю, решающую минуту, в момент перехода в иной мир. Нужно быть готовым к нему. Поэтому изготовители книг, уверенные в успехе, принялись в конце XIV века выпускать рецепты праведной смерти, «Artes moriandi» тонкие книжицы, сборники картинок, наставляющие, указывающие путь.
Смертный час — это своего рода турнир, ристалищем которому служит комната умирающего, точнее ложе смерти (праведно умереть можно лишь в своей постели, самой страшной считается смерть внезапная, неожиданная, неподготовленная). Перед судейским возвышением изображается сражающийся рыцарь — ангел хранитель, противостоящий сонму грозно ощетинившихся демонов. Бой идет за душу умирающего. Чтобы вырвать победу, воинство Зла прибегает к хитрости: одна за другой пускаются в ход соблазнительные приманки, умирающего пытаются увлечь блистательными картинами всего того, чего он желал при жизни — в смертный час действительно надлежит воскресить в памяти былые вожделения, введшие когда-то в грех, но не для того, чтобы пожалеть об их утрате, а с тем лишь, чтобы предать их проклятию и освободиться от них навсегда. И вот разворачиваются искушающие видения того, что грешник держал в своих руках, что он хотел сохранить: власть, золото, все эти жалкие сокровища, которые нельзя унести с собой, и среди них, разумеется, женщина. Все это добрый христианин отвергает, провозглашая суетность благ преходящих. Умирать — это, в известной мере, проповедовать [10] . Нужно, следовательно, умирать на людях, чтобы преподать всем стоящим вокруг, еще живущим, урок отречения от мирских соблазнов. «Искусство умирать», однако, напоминает, насколько исход борьбы неясен и что невозможно спастись, уповая лишь на собственные силы, что необходимо в нужный момент протянуть руки к Спасителю, т.е. к распятому на кресте Христу. В надежде довериться Ему, и тогда тотчас же демоны обратятся в бегство и душа будет спасена. А что же тело? Эта «сочная и нежная» плоть, которую так любовно тешили при жизни? Новый христианский дух, обнаруживающийся при десакрализации искусства, дух обыденной веры, полагает центром всего этот фундаментальный вопрос: что же происходит с телами умерших? Для народной религии естественна погребальная обрядовость. Смерть — это переход. На земле остается одно лишь мертвое тело. И вокруг него надлежит устроить торжественный церемониал. Обычай требует устройства последнего праздника, как по случаю свадьбы или въезда принца в город своих добрых подданных, требует пышного окружения для героя — умершего. Его прах наряжают, гримируют, а если покойник был достаточно богат, то и бальзамируют, на продолжительное время выставляют напоказ, толпы друзей, собратьев и нищих сопровождают его до последнего прибежища. Оно должно быть монументальным. Главным детищем искусства архитектуры в XIV веке является уже не собор и даже не дворец, а надгробный памятник. Как только семейство достигало определенного уровня благосостояния, его заботой становилось вырвать своих покойников из общей могилы, из этих с необычайной быстротой заполнявшихся трупами рвов, куда на телегах свозили останки неимущих. Семья заказывала фамильную усыпальницу, по примеру захоронений святых или королевской усыпальницы в аббатстве Сен-Дени, где лежали бы рядом муж, жена, дети, двоюродные братья и сестры. В большинстве случаев надгробие представляло собой простую могильную плиту. Однако ее следовало по возможности украсить изображениями усопших — такими, какими их видели в последний раз во время траурной церемонии: лежащими на возвышении, в парадном одеянии, при оружии, если это рыцари, или коленопреклоненными перед Милосердной Богородицей, как в церкви — мужчины справа, женщины слева. В любом случае можно было прочесть их выгравированные имена, их девизы, по которым их можно было опознать — усопшие хотели быть узнанными. Они рассчитывали остаться в памяти, чтобы каждый знал, что они лежат здесь, и будут лежать до конца света, до воскресения мертвых. Все эти покойники взывали из загробного мира, умоляя каждого прохожего просить для них милосердия Божьего.
10
Ср. французскую поговорку: Partir, c'est mourir un peu (Уехать -это, в известной мере, умереть.
– Примеч. перев.).
Эти надгробные камни целиком заполняли прилегающие участки и внутреннее пространство церквей. Составить завещание означало в эту эпоху прежде всего избрать место своего погребения и отказать ренты на церковные службы, бессрочные ежегодные поминовения: двести поминальных месс, тысячу месс, сто тысяч месс — и целая армия священников жила на полученное таким образом содержание, и во всех городах богатела весьма зажиточная корпорация изготовителей надгробий. Раньше заработанные праведным или неправедным путем деньги отходили братствам монахов, шли на строительство монастырей и соборов: теперь же они используются главным образом на возведение и украшение небольших семейных часовен.
Богатство этих памятников зависело от размеров состояния заказчиков. Никакого равенства в смерти: общество мертвых было в той же степени, что и общество живых, поделено на касты, иерархизировано, люди уходили в мир иной, сохраняя свои звания, титулы, должности. На заре раннего Средневековья, с распространением христианства в Европе, из могил постепенно исчезли оружие, орудия труда, то великолепные, то жалкие украшения, которые мертвецы уносили с собой в другую, окутанную ночным мраком, жизнь. Когда же, начиная с XIII века, благодаря проповеди францисканцев и доминиканцев, христианство стало по-настоящему народной религией, снова вошло в привычку украшение захоронений. Лучшие создания творческого гения украсили тогда некоторые погребения — могилы сильных мира сего.
Для того, чтобы богатейший падуанский ростовщик Энрико Скровеньи мог почивать в мире и притом в обстановке, достойной его былого величия, его наследники пригласили величайшего художника мира Джотто украсить своими шедеврами погребальную капеллу. Эти фрески — не следует этого забывать — являются, наравне с изображениями Долины фараонов, предметами культа мертвых. Они сходятся к крышке саркофага, где помещена лежащая скульптура покойного. Изображен ли он живым или мертвым? Во всяком случае, это он, узнаваемый по чертам лица. Действительно, от искусства надгробий ожидали прежде всего, чтобы оно сохраняло в неприкосновенности вплоть до Страшного Суда черты данного мужчины, данной женщины. Требовалось портретное сходство. Первые в нашей цивилизации портреты появляются в эту эпоху, благодаря той заботе, которую в высшем обществе стали проявлять об усопших, благодаря тому вниманию, которое богатые покойники стали проявлять по отношению к самим себе, заботясь о том, чтобы не исчезнуть бесследно, требуя от скульпторов и художников все более точной передачи сходства с натурой.
На рубеже XIV и XV веков кардинал Лагранж пожелал установить на своей будущей могиле сложную декоративную композицию, своего рода скульптурную пантомиму, проповедь в камне. Он задумал расположить друг над другом три сцены, так чтобы посередине была видна его статуя, лежащая на катафалке, которая бы в верхней сцене являлась взору воскресшей для другой жизни, молящейся под защитой своего ангела-хранителя, и чтобы, наконец, в самом низу взору предстала жестокая реальность, то, что происходит в самой могиле, тление, лицо смерти. Переход. Именно этот образ смерти постепенно утверждается в сознании — жуткий, тошнотворный образ, от которого в ужасе отшатываются выехавшие на охоту всадники и даже их лошади на фреске в Кампо Санто. После 1400 года широкое распространение получили мрачные изображения смерти. Если каноник из Арраса, бывший врачом и прекрасно знавший, что происходит с плотью, после того как ее покидает жизнь, приказал изобразить в таком виде свое собственное тело, то сделал он это не из болезненной тяги к мертвечине — он хотел сам, персонально и навечно включиться в великий призыв к покаянию, проповедуя, что каждый превратится в этот тлен, что к этому необходимо быть готовым и потому, как гласит надпись, уповать «лишь на милость Бога».
Между тем для наиболее могущественных правителей этого мира — и прежде всего для итальянских князей, которые, возрождая наследие Античности, воспринимали от нее вкус к триумфальной демонстрации своего величия — воздвигнуть себе пышное надгробие означало также в последний раз утвердить свое могущество. Земное могущество. Это было политической акцией: мавзолей упрочивал права династии. Могила, таким образом, превратилась в памятник гражданского величия, аналогичный увенчанным лаврами бюстам, устанавливавшимся по приказу Фридриха II. В конце XIV века она служит постаментом для статуи почившего принца. Воздвигнутые в центре Вероны надгробия тиранов города Скалигеров похожи на капеллы; формы, напоминающие соборы в миниатюре, окружают возвышение с лежащей надгробной статуей; та же статуя, но уже не простертая, не коленопреклоненная, не склонившаяся в смиренной молитве, но в каске, твердо держащаяся в седле, уверенно вдев ноги в стремена, венчает сооружение и, осененная имперскими орлами, провозглашает на все четыре стороны свою победу над забвением. Государство, светское государство утверждает свою незыблемость, являя своим подданным их правителя в образе триумфатора, витязя, чей голос не взывает о милосердии, а возвещает о радости быть повелителем — даже теперь, в Пантеоне, где он присоединился к обществу Гектора, Александра, Юлия Цезаря, Роланда, Карла Великого, — в образе рыцаря-героя.
В Милане могила сеньора города Бернабо Висконти имеет подобный вид. Внимание не особенно задерживается на саркофаге, на этих лицах, среди которых можно увидеть покойного в образе кающегося грешника, в окружении святых покровителей. Взгляд привлекает конная статуя принца с горделиво выпяченной грудью и широко открытыми глазами. В его свите — фигуры Правосудия, Справедливости и других добродетелей, но они не достигают его ног, эти женщины — простые служанки. В то время как он, казалось, по-прежнему жив, полон мужской гордости, гордости за свою жизнь, с которой он не намерен расставаться. Он также не намерен ни на йоту поступиться своей властью, символ которой он крепко сжимает в своей руке.
Эта власть является источником радости. Благодаря ей берут, загребают обеими руками серебро и золото, чтобы расточать их на празднества. Овладеть миром, подчинить его своим законам, поработить его, заставив служить своим утехам, вся высокая культура XIV века была подчинена этим желаниям правителей, бывших вначале военачальниками. Поэтому придворное искусство насчитывает так много изображений восседающих на троне государей. так много изображений всадников, так много воздвигнутых башен. Крепость была опорой всякой политической власти и одновременно — хранилищем, где содержались сокровища, книги, драгоценности, предметы культа и предметы, служившие удовольствию. Всякий человек, достигавший высшей власти, воздвигал в качестве ее символа крепостную башню и заказывал себе надгробие. Вид, открывавшийся из любой капеллы, оживлял видневшийся на горизонте донжон, а восхитительные пейзажи на страницах «Великолепного часослова» были лишь поводом для изображения силуэта замка — главной детали, господствующей, как в действительности господствовало над округой укрепленное жилище принца. К нему несут плоды земли крестьяне — уже, по правде говоря, далеко не такие нищие, как в тысячном году: они лучше едят, лучше одеты, но вынуждены все больше и больше трудиться, чтобы быть в состоянии платить налоги. Их трудами растет и становится краше жилище сеньора, как когда-то дом Господа, — замок, дворец, глухо замыкающийся под угрозой осады, но открывающий свои лучшие залы веселью и торжествам.