Европейские поэты Возрождения
Шрифт:
* * *
Я к старости клонюсь, вы постарели тоже. А если бы нам слить две старости в одну И зиму превратить — как сможем — в ту весну. Которая спасет от холода и дрожи? Ведь старый человек на много лет моложе, Когда не хочет быть у старости в плену. Он этим придает всем чувствам новизну, Он бодр, он как змея в блестящей новой коже. К чему вам этот грим — вас только портит он. Вы не обманете бегущих дней закон. Уже не округлить вам ног сухих, как палки, Не сделать крепкой грудь и сладостной, как плод. Но время — дайте срок! — личину с вас сорвет, И лебедь белая взлетит из черной галки. * * *
Я
ЖOAKEH ДЮ БЕЛЛЕ
* * *
Не стану воспевать, шлифуя стих скрипучий, Архитектонику неведомых миров, С великих тайн срывать их вековой покров, Спускаться в пропасти и восходить на кручи. Не живописи блеск, ие красоту созвучий, Не выспренний предмет ищу для мерных строф. Лишь повседневное всегда воспеть готов, Я — худо ль, хорошо ль — пишу стихи на случай. Когда мне весело, мой смех звучит и в них, Когда мне тягостно, печалится мой стих,— Так все делю я с ним, свободным и беспечным. И, непричесанный, без фижм и парика, Не знатный именем, пусть он войдет в века Наперсником души и дневником сердечным. * * *
Невежде проку нет в искусствах Аполлона, Таким сокровищем скупец не дорожит, Проныра от него подалее бежит, Им Честолюбие украситься не склонно; Над ним смеется тот, кто вьется возле трона, Солдат из рифм и строф щита не смастерит, И знает Дю Белле: не будешь ими сыт, Поэты не в цене у власти и закона. Вельможа от стихов не видит барыша, За лучшие стихи не купишь ни шиша,— Поэт обычно ниш, и в собственной отчизне. Но я не откажусь от песенной строки, Одна Поэзия спасает от тоски, И ей обязан я шестью годами жизни. * * *
Ты хочешь знать, Панжас, как здесь твой друг живет? Проснувшись, облачась по всем законам моды, Час размышляет он, как сократить расходы И как долги отдать, а плату взять вперед. Потом он мечется, он ищет, ловит, ждет, Хранит любезный вид, хоть вспыльчив от природы. Сто раз переберет все выходы и входы. Замыслив двадцать дел, и двух не проведет. То к папе на поклон, то письма, то доклады, То знатный гость пришел и — рады вы, не рады — Наврет с три короба он всякой чепухи. Те просят, те кричат, те требуют совета, И это каждый день, и, веришь, нет просвета… Так объясни, Панжас, как я пишу стихи. * * *
Пока мы тратим жизнь, и длится лживый сон, Которым на крючок надежда нас поймала, Пока при дяде я, Панжас — у кардинала, Маньи — там, где велит всесильный Авансон,— Ты служишь королям, ты счастьем вознесен, И славу Генриха умножил ты немало Той славою, Ронсар, что гений твой венчала За то, что Францию в веках прославил он. Ты счастлив, друг! А мы среди чужой природы, На чуждом берегу бесплодно тратим годы, Вверяя лишь
стихам все, что терзает нас. Так на чужом пруду, пугая всю округу, Прижавшись крыльями в отчаянье друг к другу, Три лебедя кричат, что бьет их смертный час. * * *
Ты помнишь, мой Лагэ, я собирался в Рим, И ты мне говорил (мы у тебя сидели): «Запомни, Дю Белле, каким ты был доселе, Каким уходишь ты, и воротись таким». И вот вернулся я — таким же, не другим, Лишь то, что волосы немного поседели, Да чаще хмурю бровь, и дальше стал от цели, И только мучаюсь, все мучаюсь одним. Одно грызет меня и гложет сожаленье. Не думай, я не вор, не грешен в преступленье, Но сам обрек себя на трехгодичный плен, Сам обманул себя надеждою напрасной И растерял себя из жажды перемен, Когда уехал в Рим из Франции прекрасной. * * *
Блажен, кто странствовал, подобно Одиссею, В Колхиду парус вел за золотым руном И, мудрый опытом, вернулся в отчий дом Остаток дней земных прожить с родней своею. Когда же те места я посетить сумею, Где каждый камешек мне с детских лет знаком, Увидеть комнату с уютным камельком, Где целым княжеством, где царством я владею! За это скромное наследие отцов Я отдал бы весь блеск прославленных дворцов И все их мраморы — за шифер кровли старой, И весь латинский Тибр, и гордый Палатин За галльский ручеек, за мой Лире один, И весь их шумный Рим — за домик над Луарой. * * *
Я ие люблю Двора, но в Риме я придворный, Свободу я люблю, но должен быть рабом. Люблю я прямоту — льстецам открыл свой дом, Стяжанья враг — служу корыстности позорной; Не лицемер — учу язык похвал притворный, Чту веру праотцев, но стал ее врагом. Хочу лишь правдой жить, но лгу, как все кругом, Друг добродетели — терплю порок тлетворный; Покоя жажду я — томлюсь в плену забот, Ищу молчания — меня беседа ждет, К веселью тороплюсь — мне скука ставит сети,— Я болен, но всегда в карете иль верхом. В мечтах — я музы жрец, на деле — эконом. Ну можно ли, Морель, несчастней быть на свете! * * *
Блажен, кто устоял и низкой лжи в угоду Высокой истине не шел наперекор, Не принуждал перо кропать постыдный вздор, Прислуживаясь к тем, кто делает погоду. А я таю свой гнев, насилую природу, Чтоб нестерпимых уз не отягчить позор, Не смею вырваться душою на простор И обрести покой иль чувству дать свободу. Мой каждый шаг стеснен — безропотно молчу. Мне отравляют жизнь, и все ж я не кричу. О, мука все терпеть, лишь кулаки сжимая! Нет боли тягостней, чем скрытая в кости! Нет мысли пламенней, чем та, что взаперти! И нет страдания сильней, чем скорбь немая! * * *
Когда б я ни пришел, ты, Пьер, твердишь одно: Что, видно, я влюблен, что сохну от ученья, Что книги да любовь — нет худшего мученья, От них круги в глазах и в голове темно. Но верь, не в книгах суть, и уж совсем смешно, Что ты любовные припутал огорченья,— От службы вся беда, от ней все злоключенья — Мне над конторкою зачахнуть суждено. С тобой люблю я, Пьер, беседовать, но если Ты хочешь, чтобы я не ерзал, сидя в кресле. Не раздражай меня невежеством своим! Побрей меня, дружок, завей, а ради скуки Ты б лучше сплетничал, не трогая науки, Про папу и про все, о чем толкует Рим.
Поделиться с друзьями: