Евсения. Лесными тропками

– А ты был там когда-нибудь?
– Тишок скосился на меня, а потом нехотя качнул мордой:

– Ну да.

– Да что ты!
– даже приостановилась я, придерживая рукой низкую дубовую ветку.
– А видал... его?

– Кого?

– Тишок, не придуривайся. Медведя, конечно. А кому там еще-то быть? Он же всех там распугал, в своем буреломе. И единолично царствует.

– Ну, видал... Да, ничего он не царствует. Царь у нас в этом лесу один, - буркнул бесенок.
– Евся, а жених то твой стух.

– Какой жених?.. Это ты ладно сейчас разговор свернул. Да только не выйдет.

– Ну конечно, у тебя ж их теперь - целых два, этих женихов, - ехидно оскалился, нисколько не смущенный бес.

– Хотя, Леху, точно ничего не замаячит. А этому, чужаку ты, видать, отбила, все ж, голову. Раз он столько дней обратно не возвращается.

– А может, наоборот - ум вернула. Раз, не возвращается, - ни с того, ни с сего, вдруг, вздохнула я.
– Тишок, прохиндей! Я про медведя хотела спросить. Он ведь уже старый должен быть. Так?

– Ну, так, - обреченно фыркнул бесенок.

– Сколько медведи живут? Лет тридцать? А про этого ведь давно страшилки ходят. Наверное, столько же. Так, может, не стоит уже бояться, и свернем к Желтку?

– Я тебе сверну!
– аж подскочил на своих копытцах Тишок.
– Ох, Евся, досворачиваешь ты! Точно начну на тебя господину наушничать.

– Да я пошутила. Не егози!
– в ответ залилась я.

А "страшилки" о том таинственном жителе бурелома, действительно, ходили очень давно. Жертвами его, если на них полагаться, стали целых три человека, задранных зверем в разное время и в разных же, причем вне заповедного леса, местах - на берегу Козочки, недалеко от веси, на выпасах и у дальних полей. А вот о последней, я и сама знала не понаслышке, так как случилось это всего восемь лет тому назад. Забрел тогда в Купавную, по какой-то, ведомой только ему, оказии, блаженный старец. Вроде, никому лиха не нажелал. Везде, в чьи бы калитки клюкой не стучался, его привечали. Правда, и спроваживали скоренько (до следующей "счастливой" калитки). Потому, как поверье есть у местных: устами калики глаголет истина. Вот и боялись, видно, как бы и им чего лишнего не "наглаголели". А батюшка Угост не испугался, сойдясь со старцем в аккурат на середине его "продовольственного" шествия вдоль улицы. Правда, многознающие потом утверждали, что волхв в тот момент, тоже свое, аналогичное, шествие совершал, приуроченное к ритуалу "начала уборочной страды". Так они и встретились. Но, о чем говорили, не знает никто. Сообщают лишь, что на прощанье старец нашему грозному волхву раскланялся, а батюшка Угост ему вслед плюнул. Хотя, есть встречное мнение, что, все наоборот было. Да только нашли потом того пришлеца рядом с охранными придорожными идолами, когда на заре пастухи стадо погнали. И с такими наглядными "доказательствами" на изуродованном тщедушном тельце, что, махом присовокупили и этого несчастного к тем трем, первым медвежьим жертвам. А после, тоже скоренько, найденные останки схоронили - на кладбищенском весевом холме, обозначив их последнее пристанище лишь скромным камушком, да воткнутой рядом клюкой с бороздами на ней от острых медвежьих когтей.

Мы с Любоней и Лехом, тогда еще, вполне "вменяемым" и веселым парнишкой потом туда бегали, на этот холм. И даже по клюке той дрожащими пальчиками водили, шепотом обсуждая меж собой, ждать ли в заповедный лес "охотников" из Прокурата по голову этого бурого злыдня. Но, дядька Кащей нам вскоре, все популярно объяснил:

– Не так оно просто, чада. Ведь, медведь этот для веси Купавной, не обычный зверь, а орудие божественной мести. Его и по истинному имени то никогда в язычестве не называют, из большого уважения, или страха, а лишь как "медом ведающим", то есть, медведем. А раз он - такое орудие, то и карать должен без промаха и лишь самых отъявленных негодяев. Так за что же его в этом случае наказывать? Его, наоборот, благодарить надо.

– Так получается, что немощный энтот старец - самый большой негодяй?
– удивленно сморщил свой, вздернутый кверху нос, Лех.

– И даже страшнее того каталажника, что у дядьки Творьяна со двора коня свел и на нем невредимым вон ускакал?

– А я вот думаю, - вмешалась и я со своим "веским" мнением.
– что, если б он, этот калика, и в правду был таким отъявленным злодеем, то не стали бы его хоронить рядом с добрыми людьми, а зарыли бы в овраге, как приблудную собаку.

– Побойся Перуна - громовержца!
– испуганно распахнула свой рот на меня Любоня, зыркнув глазами, от чего то, на погребную крышку.
– Речи такие произносить. Раз сказано, что он - негодяй, значит, негодяй. За то и божественная расплата, - категорично заключила она, а Лех, лишь снисходительно хмыкнул:

– Богов лишь ведьмы не боятся. Зато и горят всегда на священном Сварожьем костре. А ты, Евся, не ведьма. Ты - просто дура. Ибо все весевые бабы - дуры, от того и нуждаются всегда в умном мужике рядом.

– Да что ты говоришь, умник? Вместо головы - соломы скирда.

– Сначала бы писать и читать грамотно научился, а потом уж кочевряжился своим умом, - а вот теперь мы с подругой выступили с одним на обеих мнением...

Тихий ручей, берущий начало меж древних каменных глыб, в восточной, предгорной части леса, вполне свое название оправдывал, бесшумно скользя плавными изгибами меж деревьев и вновь ныряя в глубину уже на склоне заповедного холма, в густых орешниковых зарослях. Воду из него любили и лесные обитатели, собираясь вдоль всего прозрачного течения. И весчане, часто "причащающиеся" от его наземного окончания. По этой причине островок орешника вокруг ручья, со стороны огородов, выглядел круглый год, будто рот со щербиной - узким проходом вглубь и уж зарастать даже не пытался.

Но, мы с бесенком в те прореженные заросли спускаться сейчас и не думали. Зачем, когда весь лес - в полном нашем распоряжении. Я лишь окинула беглым взглядом склон холма, уже пристроив горшечное горлышко к холодному водяному потоку... да так рот свой и открыла:

– Побудь ко здесь, я вернусь.

– Ты куда?
– пискнул мне вслед Тишок, но, я к нему даже не обернулась, летя со всех ног к спешенному всаднику, скучающему сейчас в клеверной низине рядом со знакомым рыдваном:

– Доброго здоровья, Русан!
– громко выдохнула, а уж потом заозиралась по сторонам, ища глазами...
– А где Любоня? Ты, ведь ЕЕ сюда привез? Она ведь, ко мне... Или...
– глядя в спокойный, как серый лед на реке взгляд грида, замолкла, вдруг.

– Здравствуй, Евсения, - едва склонился мужчина, коснувшись пальцами груди.
– Нет, не ее.

– А кого?

Русан, на несколько мгновений, замялся, бросив нахмуренный взгляд в правый край леса, а потом, все ж, мне ответил:

– Хозяина. Я сегодня его сопровождаю... сюда. Ты еще что-то хотела?

– Да нет, - озадаченно протянула я, невольно развернувшись в ту же сторону, и перехватила в руках холодный в испарине горшок.
– А хочешь воды родниковой? Чистой, самой лучшей в нашем лесу?

– Воды?
– как мне показалось, даже позволил себе удивиться грид.

– Ага. Попей. Не известно же, сколько тебе еще здесь, на самом солнце, торчать.

– Давай... воды. И... спасибо...

– И угораздило же влюбиться в такого каменного истукана?

– Евся, я не понял, - едва поспевал сейчас за мной, скачущий с другой стороны ручья, бес.
– Это что, еще один твой... жених?

– Чего?.. Это несчастная любовь моей подружки, Любони, - отмерев, вновь припустила я.

– А-а. О-о-о... Это той самой, с фигуркой, аппетитной как у...

– Пасть свою похабную закрой. И если еще раз замечу, как ты на нас из озерных камышей пялишься, когда мы купаемся, без рогов оставлю.