Ёжики в ночи

Надо же. Я ведь тогда точно так же подумал.

– А помнишь мультик - "Ежик в тумане?" - почему-то вдруг спросил я.

– Конечно. Классный, правда?

– Да. Он про заплатинских "пациентов".

– А по-моему, он - обо всех нас.

А ведь, выходит, все мы, действительно, под богом ходим. Я говорю - о пациентах, она - обо всех нас... Одно мне непонятно:

– Вот я чего не пойму: зачем вообще им понадобилось "убирать" кого-то? Хотя, может быть, дело в ограниченности количества ячеек машины? Высосали человека и выкинули. Освободили место для кого-то еще. Для Джона, например.

– А потом они и его так же, да? Мне такой прогресс что-то не нравится. Всех нас они так...

– Или "оно"?

Сладко посапывая на моем плече, Офелия видела, наверное, уже десятый сон, а мне все не спалось. Я пытался представить себя одним из трехсот "пациентов" "Башки". Вернее - не одним из трехсот, а всеми тремя сотнями сразу.

Человек существует только относительно человечества. Обладать знаниями ВСЕХ людей - не значит ли это - знать ВСЕ? То же и с чувствами, то же и с материальными благами.

Но почему я говорю - "все"? Речь пока идет о каких-то трех сотнях... Да потому что "экстенсивный путь развития" должен стать основным для этого существа. Ведь породившее его стремление к знанию - его главное стремление. А насколько проще прирастить к себе, например, еще и опытного юриста, нежели изучить юриспруденцию; и речь идет не только о науках, но и о житейском опыте, об особенностях личностей, за которыми "оно" неизбежно станет охотиться, обогащая свою "коллективную личность".

Интересно, кстати, каким образом сам Заплатин стал "абонентом" "Башки"? Сомнений на этот счет у меня нет: его "белесый" взгляд, его "телепатические" способности, его разговоры через посредника-"Валеру"... Понять можно: пожилой человек, всю жизнь стремящийся к знаниям, проживший уже свой век. А тут - возможность как бы вобрать в себя сотни жизней.

Возможно, подобные приборы будут строиться во многих местах, а затем соединяться друг с другом. Кабельной связью, к примеру, или спутниковой. Или сумеют значительно увеличить мощность "Башки", диапазон ее действия... Но я почему-то уверен, что на "нейроколхозах" (так и лезут формулировки из обществоведения) дело не остановится. Рано или поздно - объединятся ВСЕ.

И вот я нахожусь одновременно в Австралии и в Гренландии, в Белоруссии и на Гавайях. Я - все. Я - бессмертен (отмирают только "клетки", но рождаются новые). Я люблю и ненавижу. Но любить могу только себя и ненавидеть - себя. Я отношусь к каждому отдельному человеку, как Собор Парижской Богоматери относится к отдельному кирпичику. Взгляд мой направлен в себя и во Вселенную. Суждения мои объективны, ибо являются результатом столкновения и слияния миллиардов мнений. Я - сама Диалектика. Я - единственный владелец мира... Выходит, я - Бог. Бог? Вот, значит, откуда появилось в моем бреду это словцо - "аллилуйя".

И все же я понимал, что по-настоящему почувствовать себя чуть ли не всем человечеством одновременно я конечно же не смогу. ВСЕ и НИЧЕГО - суть одно и то же. И нужно ли это - во имя сомнительного прогресса толпу людей - счастливых и несчастных, подлых и великодушных, знающих боль и нежность - превращать в безликую массу? Но почему в безликую? Скорее - в тысячеликую. Каждый из членов этого "сообщества" приобретает в миллиарды раз больше, чем теряет. Вот оно - искушение.

Вот еще что. Можно себе представить это существо, так сказать, на первом этапе: сначала - просто совокупность, затем - синтез. А каким оно станет в дальнейшем, развившись? Как будут включаться в него дети, еще не имеющие своего опыта, еще не сформировавшиеся, как личности? Они сразу станут клетками многоклеточного организма, выходит, в их психологии уже не будет ничего человеческого?

Кстати, очень похожие мысли у меня возникали уже однажды. Когда Деда Слава в своей каморке рисовал нам с Джоном картину торжества генетики, говорил о необходимости "исправить" человечество. Заманчиво, конечно, не болеть, жить лет двести, быть поголовно умными, сильными и красивыми... Но как быть с человечеством "прежним"? "Суперлюдям" будущего Деды Славы наша история покажется историей болезни, а наша культура - дурными фантазиями.

Перечеркнуть все, что было. То же задумал и Геворкян. И мне понятно, отчего Деда Слава, непоколебимый в своем "научном оптимизме", принял путь Заплатина. "Нейрокоммунизм" - воплощение его мечты модернизировать человечество. Евгеника - интенсивный способ, нейрокоммунизм экстенсивный; суть - одна... Морально он давно был готов к переделке своей личности и желал ее.

Я осторожно сполз с дивана, чтобы взять сигареты, но Леля проснулась-таки:

– Ты куда?

– Спи-спи, я сейчас.

– Ты в туалет?

– Нет, курить хочу, не могу.

– Я прикурил, взял пепельницу и снова забрался в постель. Офелия лежала с открытыми глазами.

– Как ты все-таки думаешь, - спросил я, - объединение людей "по Заплатину" нужно или нет?

– Нет, - отрезала она.
– Я хочу быть человеком.

– То есть, ты так дорожишь своей личностью, что не желаешь с ней расставаться, даже если это - требование исторического развития?

– Расстаться с личностью, по-моему, значит - исчезнуть. А я не хочу. А насчет исторического развития, Чернобыль - тоже его продукт. Так?

– Выходит, ты ставишь две эти вещи на один уровень?

– Тут страшнее.

– Деда Слава рассказывал, как участвовал в раскулачивании. Кулаки не просто не хотели отдавать свою собственность - они не могли. Крестьяне столетиями были воспитаны: все, что мне принадлежит - часть моего существа. Недаром же говорят "частнособственнические ИНСТИНКТЫ".

– Даже если все это и правильно, - медленно начала Офелия, по-видимому, желая четче сформулировать мысль, - все равно, если бы я могла, я бы взорвала к чертовой матери эту "Башку". Наверное, я сейчас представляю собой "силы реакции", но я уверена, что я права.

Взрывом тут ничего не изменишь, я думаю.

"Зеленая лампа и грязный стол, правила над столом..." Сторож Семенов трясется мелкой дрожью, до кишок пробираемый похмельной жутью.

– И все-таки никак мы, товарищ Семенов, не можем разобраться с этим вашим делом, - говорю я.

– С каким таким делом?
– подозрительно гундосит тот.

– Письмо вы нам в редакцию прислали. Мол, издиются тут над вами...

– А ты, сынок, язык-то не ломай, грамотный, небось. "Издеваются" говорить надо. А ежели у меня привычка такая, "издиются", говорить, так передразнивать необязательно вовсе.

Я смутился:

– Честное слово, не хотел вас обидеть...

– А насчет письма, я вам вот чего скажу: выбросьте вы это письмо. Выпимши я его писал. Осерчал я очень. Все ж-таки тридцать лет почти, верой и правдой, а тут - нате вам: прямое неуважение...

– Какое неуважение?

– Прямое. Граждане-то эти, что с профессором по ночам здесь работают, они и не граждане вовсе.

– А кто?
– спросил я с замиранием сердца.

Семенов заговорщицки придвинулся ко мне и прошептал:

– Нелюди они.

– Это как?

– А вот так. Сам ты, сынок, увидел, понял бы сразу... Только я так думаю: люди или нелюди, главное - не безобразничали чтобы. А они - ничего, дисциплинированные.

– Так на что жаловались-то?

– Выпимши я был, говорю. Обида меня разобрала: повадились они в институт ходить, спать не дают, а "здрасьте" никто не скажет. Владислав Васильевич, тот завсегда; а эти - хрена с два. Я как-то сделал замечание, говорю: "Будете здороваться? Я вам кто?" Так они что придумали: приходит человек пять их, один встанет возле маня, остальные идут, даже и не смотрят, а этот - глаза выпучит и за всех за них со мной здоровается. Да на разные голоса еще. Понял, да?