Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как

увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька

мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось

что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и нежданному

возвращению отца. К тому же тогда она была беременна братом Николею. Отец

кое-как успокоил маменьку; оказалось, что он позабыл дома свой вид, или

подорожную, и что, подъехав к Рогожской заставе, не был пропущен через нее за

неимением вида <...>. Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять

уехал, и на этот раз не возвращался домой дней пять-шесть. Эпизод этот, то есть

внезапное возвращение отца, часто вспоминался в нашем доме в том смысле, что

это худой признак и что покупаемая деревня счастия нам не принесет... Ежели

сопоставить последующие обстоятельства, то, пожалуй, примета эта в сем данном

случае и окажется справедливою, как увидим впоследствии. <...>

В декабре месяце, то есть 13-го декабря 1831 года, родился брат

Николенька. Помню, что нас, детей, на ночь удалили подальше от спальни и

расположили на ночлег в зале на перинах, постланных на полу. Сказав нас, я

подразумевал себя и сестру Варю. Старшие же братья оставались на своем месте, в детской около передней. Часов в шесть утра папенька пришел разбудить нас и, поцеловав меня, сказал, что у меня есть еще маленький братец Николенька. В это

утро папенька сам напоил нас и чаем. И к моему удивлению, маменька не

наливала нам чаю и даже отсутствовала. Часов в девять утра нас повели

поздороваться с маменькой. Ее мы застали в спальне лежащею на кровати; она

поцеловала всех нас и позволила поцеловать и маленького братца Николеньку.

Как в этот, так и в последующие дни меня очень удивляло то, что маменька все

лежит в кровати и не встает, чтобы посидеть с нами в зале. Но наконец Маменька

встала, и все опять пошло своим чередом.

Не успела маменька хорошенько оправиться от родов, как ее постигло

горе. Дед наш Федор Тимофеевич Нечаев, после долгой болезни, умер в начале

1832 года. Маменька облеклась в глубокий траур, и это опять слишком занимало

мой детский ум. После похорон, на которых присутствовали и мы, дети, в нашем

семействе начали приготовляться к чему-то важному, вскоре предстоящему. Дело

в том, что между родителями решено было, что всякое лето с ранней весны

маменька будет ездить в деревню и там лично хозяйничать, так как папеньке

нельзя было оставлять свою службу. С этою целию решено было, что вскоре

после пасхи (тогда она была довольно поздняя, 10 апреля) за маменькой приедут

44

свои деревенские лошади, запряженные в большую кибитку (нарочно для сих

путешествий купленную). Решено было: 1) что с маменькой поедут трое старших

сыновей, то есть Миша, Федя и я; 2) что сестра Варенька на это время, то есть все

лето, прогостит у тетушки Александры Федоровны; и 3) что сестра Верочка и

новорожденный Николенька останутся в Москве с папенькой, няней Фроловной и

кормилицей. <...>

Но вот наконец настал и желанный день; кибитка с тройкою хороших

пегих лошадей приехала в Москву с крестьянином Семеном Широким,

считавшимся опытным наездником и любителем и знатоком лошадей. Кибитку

подвезли к крыльцу и уложили в нее всю поклажу. Оказалось, что это был целый

дом - так она была вместительна. Куплена она была у купцов, ездивших на ней к

Макарью. Вот все готово! Приходит отец Иоанн Баршев и служит напутственный

молебен; затем настает прощанье, мы все усаживаемся в кибитку, кроме

маменьки, которая едет с папенькой, провожавшим нас в коляске. Но вот и

Рогожская застава! Папенька окончательно прощается с нами, маменька, в слезах, усаживается в кибитку, Семен Широкий отвязывает укрепленный к дуге

колокольчик, и мы трогаемся, долго махая платками оставшемуся в Москве

папеньке. Колокольчик звенит, бубенчики позвякивают, и мы по легкой дороге, тогда, конечно, еще не шоссированной, едем, любуясь деревенскою обстановкою.

Не одно это первое путешествие в деревню, но и все последующие туда поездки

приводили меня всегда в какое-то восторженное состояние! <...>

О впечатлениях своих во время неоднократных детских поездок из

Москвы в деревню и обратно я этим и закончу.

Теперь, прежде чем мы водворимся в деревню, я сообщу кое-что, что знаю

и помню об этом хорошеньком местечке, очень памятном мне по летним в нем

пребываниям в течение шести лет, а именно в 1832, 1833, 1834, 1835, 1836 и 1838

годах.

Название деревеньки, которую приобрели наши родители, было сельцо

Даровое, куплено оно было, как выше упомянуто, у помещика Ивана Петровича

Хотяинцева. Это сельцо Даровое составляло одну малую частичку целого гнезда

селений, принадлежащих родоначальнику, вероятно весьма богатому человеку, Хотяинцевых. Так в двух верстах в одну сторону от сельца Дарового находилось

село Моногарово, принадлежащее, кажется, старшему в роде Хотяинцевых,

отставному майору Павлу Петровичу Хотяинцеву; а в полутора верстах в другую

сторону от сельца Дарового находилась деревня Черемошня, принадлежащая NN.

Хотяинцеву {8}. Эта последняя деревня Черемошня продавалась, об чем не знали

наши родители, покупая сельцо Даровое.

К несчастию, случилось так, что вскоре по водворении нашем в деревне

маменька принуждена была начать судебный иск об выселении из нашего сельца

двух-трех крестьянских дворов, принадлежащих селу Моногарову, то есть Павлу

Петровичу Хотяинцеву. Конечно, судебный иск со стороны маменьки возымел