Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

Сцена, с таким талантом описанная впоследствии братом Федором Михайловичем

в "Дневнике писателя" {9} с крестьянином Мареем, достаточно рисует эту

любовь! Кстати о Марее (вероятно, Марке); это лицо не вымышленное, а

действительно существовавшее. Это был красивый мужик, выше средних лет, брюнет с солидною черною бородою, в которую пробивалась уже седина. Он

считался в деревне большим знатоком рогатого скота, и когда приходилось

покупать на ярмарках коров, то никогда не обходилось без Марея. <...> Я выше уже упоминал, что вслед за покупкой первой деревни, Даровой,

была куплена и деревня Черемошня. В эту деревню мы очень часто хаживали по

вечерам с маменькой, всем семейством. Сверх того, в Черемошне {Название

Черемошни встречается в последнем романе брата Федора Михайловича "Братья

Карамазовы". Так названо имение старика Карамазова, куда он давал поручение

второму своему сыну Ивану Федоровичу по поводу продажи лесной дачи {10}.

(Прим. А. М. Достоевского.)} была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и

вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством уже по

утрам.

Упомянул я также вскользь о пожаре, бывшем в деревне. Теперь же

сообщу об этом несчастии несколько подробнее. Это случилось ранней весною, то

есть на страстной неделе великого поста в 1833 году, узнали же мы в Москве об

этом на третий день пасхи.

Как теперь помню, что мы проводили день по-праздничному, за несколько

запоздавшими визитами обедали несколько позже и только что встали изо стола.

Папенька с маменькой разговаривали о предстоящей маменькиной поездке в

деревню, и мы заранее испытывали удовольствие дальнего путешествия и

пребывания в деревне. Вдруг докладывают родителям, что в кухню пришел из

Даровой приказчик Григорий Васильев {11}. Это, собственно, был просто

дворовый человек и занимать место приказчика был не способен. Но он был

49

грамотный и, как единственный письменный человек в деревне, носил кличку

приказчика. Собственно же, он, по неспособности своей, ничем не распоряжался, а распоряжался всем староста Савин Макаров.

Сейчас же велели позвать пришедшего, и праздничное настроение, как бы

в ожидании какого-либо несчастия, сменилось в тревогу. Через несколько минут в

переднюю является Григории), в лаптях (хотя дворовые у нас никогда в лаптях не

хаживали), в разорванной и заплатанной свитке, с небритою бородою и с

мрачным лицом. Казалось, он нарочно старался загримироваться, чтобы сделать

свой вид более печальным!

– Зачем ты пришел, Григорий?.. Что случилось в деревне?..

– Несчастие... вотчина сгорела!
– ответил гробовым голосом Григорий.

Первое впечатление было ужасное! Помню, что родители пали на колени

и долго молились перед иконами в гостиной, а потом поехали молиться к

Иверской божьей матери. Мы же, дети, все в слезах, остались дома.

Из дальнейших расспросов оказалось, что пожар случился оттого, что

один крестьянин, Архип, вздумал в страстную пятницу палить кабана у себя на

дворе. Ветер был страшный. Загорелся его дом, и от него сгорела и вся усадьба. В

довершение несчастия сгорел и сам виновник беды, Архип, который побежал в

горевшую свою избу что-то спасать и там и остался!

Но, собственно говоря, обдумывая все более хладнокровно, родители

убедились, что это еще не очень большое несчастие, так как вся крестьянская

усадьба была слишком ветха и рано или поздно ее надобно было возобновлять.

Григория отправили назад с обещанием от родителей, что они последнюю

рубашку свою поделят с крестьянами. Это, помню, были слова папеньки, которые

он несколько раз повторял Григорию, велев передать их крестьянам.

Кажется, в этом несчастии помог родителям тоже добрейший дядя,

Александр Алексеевич.

Дней через десять приехал за нами тот же Семен Широкий в кибитке,

запряженной тройкою пегих лошадей, и мы с маменькой отправились в деревню.

Вся усадьба представлялась пустырем, и кое-где торчали обгорелые столбы.

Несколько вековых лип около сгоревшего скотного двора также обгорели.

Картина была непривлекательная. В довершение ко всему наша старая собака

Жучка встретила нас махая хвостом, но сильно воя.

Через неделю же закипела работа, и крестьяне все повеселели. Маменька

каждому хозяину выдала на усадьбу по пятьдесят рублей. Тогда это деньги были

очень большие. Свой скотный двор тоже поставили новый, и при нем людскую

избу, и небольшой флигелек для нашего пребывания. Плетневая наша мазанка, окруженная двумя курганами, была защищена вековыми липами и не сгорела, но

в ней всем нам помещаться было тесно.

Дочь сгоревшего крестьянина Архипа, Аришу, маменька очень полюбила

и взяла к себе в комнаты, а потом она сделалась дворовою и постоянною была у

нас прислугою в горницах в Москве.

К концу лета деревня наша была обстроена с иголочки, и о пожаре не

было и помину. Помню, что, давая вспоможение крестьянам, маменька каждому

говорила, что дает помощь ему взаймы и чтобы крестьяне, когда найдут

50

возможность, уплатили бы этот долг. Но, конечно, это были только слова. Долгу с

крестьян никто и никогда не требовал!!! <...>

В заключение кратких своих воспоминаний о деревне я не могу не

упомянуть о дурочке Аграфене. В деревне у нас была дурочка, не

принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила, шляясь по полям, и

только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей

уже было тогда лет двадцать-двадцать пять; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно

о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения