Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

наша очень полюбила два эти произведения и часто просила братьев произносить

их; помню, что даже во время своей болезни, уже лежа в постели (она умерла

чахоткой), она с удовольствием прислушивалась к ним.

Не могу не припомнить здесь одного случившегося у нас эпизода. Из

товарищей к братьям не ходил никто. Раз только к старшему брату приезжал из

пансионских товарищей некто Кудрявцев. Брату позволено было отдать ему

визит, но тем знакомство и кончилось. Зато в дом наш был вхож один мальчик, Ваничка Умнов и, сын Ольги Дмитриевны Умновой, о которой я упоминал выше, как о нашей знакомой. Этот юноша учился в гимназии и был несколько старше

моих братьев. Этому-то гимназисту удалось где-то достать ходившую тогда в

рукописи сатиру Воейкова "Дом сумасшедших" и заучить на память. Со слов его

братья тоже выучили несколько строф этой сатиры и сказали их в присутствии

отца {18}. <...> Выслушав их, отец остался очень недоволен и высказал

предположение, что это, вероятно, измышления и проделки гимназистов; но когда

его уверили, что это сочинение Воейкова, то он все-таки высказал, что оно

неприлично, потому что в нем помещены дерзкие выражения про

высокопоставленных лиц и известных литераторов, а в особенности против

Жуковского. Эти пятнадцать строф сатиры были так часто повторяемы братьями, 56

что они сильно врезались и мне в память и сделались для меня как бы чем-то

родственно-приятным. <...>

По рассказам того же Ванички Умнова мы познакомились со сказкою

Ершова "Конек-Горбунок" и выучили ее всю наизусть.

Отец наш был чрезвычайно внимателен в наблюдении за нравственностию

детей, и в особенности относительно старших братьев, когда они сделались уже

юношами. Я не помню ни одного случая, когда бы братья вышли куда-нибудь

одни: это считалось отцом за неприличное, между тем как к концу пребывания

братьев в родительском доме старшему было почти уже семнадцать, а брату

Федору почти шестнадцать. В пансион они всегда ездили на своих лошадях и

точно так же и возвращались. Родители наши были отнюдь не скупы - скорее

даже тороваты; но, вероятно, по тогдашним понятиям, считалось тоже за

неприличное, чтобы молодые люди имели свои, хотя маленькие, карманные

деньги. Я не помню, чтобы братья имели в своем распоряжении хотя несколько

мелких монет, и, вероятно, они ознакомились с деньгами только тогда, когда отец

оставил их в Петербурге.

Я упоминал выше, что отец не любил делать нравоучений и наставлений;

но у него была одна, как мне кажется теперь, слабая сторона. Он очень часто

повторял, что он человек бедный, что дети его, в особенности мальчики, должны

готовиться пробивать себе сами дорогу, что со смертию его они останутся

нищими и т. п. Все это рисовало мрачную картину! Я припоминаю еще и другие

слова отца, которые служили не нравоучением, а скорее остановкою и

предостережением. Я уже говорил неоднократно, что брат Федор был слишком

горяч, энергично отстаивал свои убеждения и вообще был довольно резок на

слова. При таких проявлениях со стороны брата папенька неоднократно

говаривал: "Эй, Федя, уймись, несдобровать тебе... быть тебе под красной

шапкой!" Привожу слова эти, вовсе не ставя их за пророческие, - пророчество

есть следствие предвидения, отец же никогда и предположить не хотел и не мог, чтобы дети его учинили что-нибудь худое, так как он был в детях своих уверен.

Привел же слова эти в удостоверение пылкости братнина характера во время его

юности. <...>

Осень 1836 года и зима 1837. Болезнь маменьки.

Смерть маменьки. Полный переворот в семействе.

Известие о смерти Пушкина и болезнь брата Федора

...С осени 1836 года в семействе нашем было очень печально. Маменька с

начала осени начала сильно хворать. Отец, как доктор, конечно, сознавал ее

болезнь, но, видимо, утешал себя надеждою на продление и поддержание ее.

Силы ее падали очень быстро, так что в скором времени она не могла расчесывать

своих очень густых и длинных волос. Эта процедура начала ее сильно утомлять, а

предоставить свою голову в чужие руки она считала неприличным, а потому и

57

решила остричь свои волосы почти под гребенку. Вспоминаю об этом

обстоятельстве потому, что оно сильно меня поразило. С начала нового 1837 года

состояние маменьки очень ухудшилось, она почти не вставала с постели, а с

февраля месяца и совершенно слегла в постель. В это время квартира наша

сделалась как бы открытым домом... постоянно у нас были посетители. С девяти

часов утра приходили доктора во главе с Александром Андреевичем Рихтером. Из

сочувствия к отцу, как к своему товарищу, они, навещая маменьку, каждый день

делали консилиум. Склянки с лекарствами и стаканы с различными извержениями

загромождали все окна и ежедневно убирались, сменяясь новыми. С полудня

приезжала тетенька Александра Федоровна (в эти разы, то есть в сильную болезнь

маменьки, она приезжала, впрочем, одна, без сопровождения бабушки) и

оставалась до вечера, а иногда и на ночь. Часов около четырех съезжались родные

и полуродные ежели не для свидания с маменькой - к ней посторонние не

допускались, - то для оказания сочувствия папеньке. Бывали Куманин Александр

Алексеевич, Шер, Неофитов, Маслович Настасья Андреевна и многие другие.

Вспоминаю, что посещения их не утешали, но только расстраивали папеньку, который, рассказывая каждому про течение болезни, только расстраивал себя.

Мне кажется, и сами визитеры очень хорошо это понимали, но все-таки ездили

для исполнения приличий и принятых обычаев. Вечером, часов в шесть, опять

появлялись доктора для вечерних совещаний. Это было самое горькое время в

детский период нашей жизни. И не мудрено! Мы готовились ежеминутно

потерять мать! Одним словом, в нашем семействе произошел полный переворот, заключенный кончиною маменьки! В конце февраля доктора заявили отцу, что их

старания тщетны и что скоро произойдет печальный исход. Отец был убит