Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

проводили с ним время в беседе до одиннадцати часов, иногда же он оставался у

меня и ночевать. Эти утра и вечера останутся для меня незабвенными, так как во

всю мою жизнь я не испытывал ничего более отрадного и поучительного {2}.

Лечение Федора Михайловича было довольно продолжительно; когда

местная болезнь совершенно была излечена, он продолжал недели три пить

видоизмененный декокт Цитмана, уничтоживший то золотушно-скорбутное

худосочие, которое в сильной степени заметно было в больном. Во все время

лечения, которое началось в конце мая и продолжалось до половины июля, Федор

Михайлович ежедневно посещал меня, за исключением тех случаев, когда

ненастная погода удерживала его дома и когда я навещал его. В это время он жил

в каком-то переулке между Большою и Малою Морскими в маленькой комнатке у

какой-то хозяйки, державшей жильцов {3}. Каждое утро, сначала около десяти

часов, а потом ровно в половине девятого, после звонка, раздававшегося в

передней, я видел скоро входившего в приемную комнату Федора Михайловича, который, положив на первый стул свой цилиндр и заглянув быстрое зеркало

(причем наскоро приглаживал рукой свои белокурые и мягкие волосы,

причесанные по-русски), прямо обращался ко мне: "Ну, кажется, ничего; сегодня

тоже не дурно; ну, а вы, батенька? (это было любимое и действительно какое-то

ласкающее слово Федора Михайловича, которое он произносил чрезвычайно

симпатично) ну да, вижу, вижу, ничего. Ну, а язык как вы находите? Мне кажется, беловат, нервный; спать-то спал; ну а вот галлюцинации-то, батенька, были, и

голову мутило".

Когда, бывало, после этого приступа я осмотрю подробно и внимательно

Федора Михайловича, исследую его пульс и выслушаю удары сердца и, не найдя

ничего особенного, скажу ему в успокоение, что все идет хорошо, а

галлюцинации - от нервов, он оставался очень доволен и добавлял: "Ну, конечно, нервы; значит, кондрашки не будет? это хорошо! Лишь бы кондрашка не пришиб, а с остальным сладим".

Успокоившись, он быстро менял свою физиономию и свой юмор:

сосредоточенный и как бы испуганный взгляд исчезал, сильно сжатые в ниточку

губы открывали рот и обнаруживали его здоровые и крепкие зубы; он подходил к

зеркалу, но уже для того, чтобы посмотреть на себя как на совсем здорового и в

это время, взглянув на свой язык, говорил уже: "Ну, да, конечно, нервный, просто

белый без желтизны, значит - хорошо!"

Потом мы усаживались за чайный столик, и я слышал обычную фразу:

"Ну, а мне полчашечки и без сахару, я сначала вприкусочку, а вторую с сахаром и

105

с сухариком". И это повторялось каждый день. За чаем же мы беседовали о

разных предметах, но более всего о медицине, о социальных вопросах, о

вопросах, касавшихся литературы и искусств, и очень много о религии.

Во всех своих суждениях Федор Михайлович поражал меня, равно как и

других в то время наших знакомых, особенною верностию своих взглядов,

обширною, сравнительно с нами (хотя все мы были с университетскою

подготовкой и люди читавшие), начитанностию и до того глубоким анализом, что

мы невольно верили его, доказательствам как чему-то конкретному, осязаемому?

В конце 1846 года знакомство мое с Федором Михайловичем перешло в

близкую приязнь, и беседы наши приняли характер самый искренний и

задушевный.

Сойдясь со мной на дружескую ноту, вот что доверил мне Федор

Михайлович. Он говорил мне, что он человек положительно бедный и живет

своим трудом как писатель. В это время он сообщал мне многое о тяжелой и

безотрадной обстановке его детства, хотя благоговейно отзывался всегда о

матери, о сестрах и о брате Михаиле Михайловиче; об отце он решительно не

любил говорить и просил о нем не спрашивать {4}, а также мало говорил о брате

Андрее Михайловиче {5}. Когда я однажды спросил у него, почему он не служит

и зачем оставил свою специальную карьеру, он дал мне тот ответ, который я

сообщил уже в письме моем к Оресту Федоровичу Миллеру и достоверность

коего утверждаю и в настоящую минуту, несмотря на изложенный г. Миллером в

биографии Федора Михайловича вариант {6}. Почему я с такой уверенностью

поддерживаю ту причину выхода в отставку Федора Михайловича, какую я

сообщил, то есть неблагоприятный отзыв императора Николая Павловича об

одной из чертежных работ Достоевского, а не ординарчество у великого князя, на

это отвечу коротко: потому что все мною сказанное я слышал из уст самого

Федора Михайловича и рассказ записан был мною тотчас в моем "Дневнике" {7}.

Первая болезнь, для которой Федор Михайлович обратился ко мне за

пособием, была чисто местною, но во время лечения он часто жаловался на

особенные головные дурноты, подводя их под общее название кондрашки. Я же, наблюдая за ним внимательно и зная много из его рассказов о тех нервных

явлениях, которые бывали с ним в его детстве, а также принимая во внимание его

темперамент и телосложение, постоянно допускал какую-нибудь нервную

болезнь. До какой степени иногда сильно обнаруживались у него припадки

головной дурноты, это лучше всего покажет следующий случай, умолчать о

котором я не могу еще и потому, что в нем есть нечто подтверждающее веру

Федора Михайловича в предчувствие.

На другой год знакомства моего с Федором Михайловичем летом я жил в

Павловске, а Федор Михайлович на даче в одном из Парголовых. В это время у

нас было условие, что так как три раза в неделю я непременно должен был

приехать в Петербург по делам службы, то Федор Михайлович в эти дни мог со

мною видеться в моей квартире от трех до шести часов вечера. Несколько раз мы

с ним так и виделись. Но однажды, проведя ночь с понедельника на вторник

чрезвычайно тревожно и чувствуя какую-то неодолимую, хотя и беспричинную, потребность побывать в Петербурге, я как ни старался успокоить самого себя и