Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

заключалась в том, что он сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым ничтожным мелочам и как-то

особенно часто жалующимся на дурноты.

Совершилась эта перемена если не вдруг и не неожиданно, то и не в очень

длинный промежуток времени, а так примерно в течение двух-трех недель.

Причиной же всего этого было, как впоследствии он сам мне это сказал,

сближение со Спешневым {26}, или, лучше сказать, заем у него денег. До этого

обстоятельства Федор Михайлович, разговаривая со мною о лицах, составлявших

кружок Петрашевского, любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями, нередко

указывал на Момбелли и Пальма, но о Спешневе или ничего не говорил, или

отделывался лаконическим: "Я его мало знаю, да, по правде, и не желаю ближе с

ним сходиться, так как этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому". Я

115

знал, как Федор Михайлович был самолюбив, и, объяснив себе это

нерасположение тем, что, знать, нашла коса на камень, не настаивал на

подробностях. Даже и в то время, когда я видел, что совершившаяся перемена в

характере Федора Михайловича, а особенно его скучное расположение духа

должны иметь какую-нибудь причину, я не обнаруживал желания прямо узнать

ее, а говорил только, что я не вижу никакого органического расстройства, а

следовательно, старался и его уверить в том, что это пройдет. Но на эти-то мои

успокоения однажды Федор Михайлович мне и ответил: "Нет, не пройдет, а долго

и долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал

сумму около пятисот рублей серебром) и теперь я с ним и его. Отдать же этой

суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой

уж он человек". Вот разговор, который врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его со мною, несколько раз повторил:

"Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель", то я

невольно ему и теперь даю такое же фатальное значение, какое он заключал в

себе и в то время. Я инстинктивно верил, что с Федором Михайловичем

совершилось что-то особенное. На беду мою, я знал", что он в последнее время

сильно жаловался на безденежье, и когда я говорил ему, что я, кроме копилки, могу ему уделить еще своих рублей пятнадцать - двадцать, то он замечал мне: "Не

двадцать или даже пятьдесят рублей мне нужны, а сотни: я должен отдать

портному, хозяйке, возвратить долг Mich-Mich (так он звал старшего своего

брата), а все это более четырехсот рублей". На удовлетворение всех этих нужд он

и взял у Спешнева деньги. Получил он их в одно воскресенье, отправившись от

меня около двенадцати часов пополудни к Спешневу, а вечером у Майковых

сообщил мне о том, как Спешнев деньги ему дал и взял с него честное слово

никогда о них не заговаривать. После этого факта я заметил только одно новое

для меня явление: прежде, когда, бывало, Федор Михайлович разговаривает со

своим братом Михаилом Михайловичем, то они бывали постоянно согласны в

своих положениях и выводах, но после визита Федора Михайловича к Спешневу

Федор Михайлович часто говорил брату: "Это не так: почитал бы ты ту книгу, которую я тебе вчера принес (это было какое-то сочинение Луи Блана), заговорил

бы ты другое". Михаил же Михайлович на это отвечал Федору Михайловичу: "Я, кроме Фурье, никого и ничего не хочу знать, да, правду сказать, и его-то, кажется, скоро брошу; все это не для нас писано". Федор Михайлович так сильно любил

своего брата, что на последнюю фразу не только не сердился на него, но даже и не

возражал ему.

Я знаю, что Федор Михайлович, по складу его ума и по силе убеждений,

не любил подчиняться какому бы там ни было авторитету, вследствие чего он

нередко даже о Белинском выражался так: "Ничего, ничего, Виссарион

Григорьевич, отмалчивайтесь; придет время, что и вы заговорите (это он говорил

так по поводу того, что Белинский, расхваливший его "Бедных людей", потом как

бы игнорировал его произведения, а Федору Михайловичу молчание о его

творениях было горше брани); после же займа денег у Спешнева он поддался

видимым образом авторитету последнего, Спешнев же, как говорили тогда все, был безусловный социалист.

116

Не мудрено, что у нас до сих пор еще многие думают, будто Федор

Михайлович был взаправду какой-то красный социалист, а по мнению некоторых, даже руководивший каким-то тайным обществом, которое угрожало опасностию

государству. На самом же деле деятельность Федора Михайловича, включая в нее

даже посещение собраний Петрашевского и принадлежность к так называемому

тайному обществу Дурова и К0, ничего подобного не представляла. Стоило

вглядеться в состав этих сборищ и общества, сообразить идею заговора с теми

средствами, какие были *в руках этих мнимых заговорщиков, и, наконец,

обдумать хорошенько, что они читали и о чем толковали, и вся иллюзия заговора

разлетелась бы в прах. Все собрания Петрашевского и Дурова представляли

собою такое незначительное число людей, что оно положительно терялось в

Петербурге, как капля воды в быстротекучей Неве. Небольшая кучка этих людей

была такою разнокалиберною смесью званий, сословий, профессий и возрастов, что одна уже эта пестрота состава показывала, что они не имели, да и не могли

иметь, никакого влияния на массу общества. Денежных средств у этой кучки не

было никаких, так как за исключением Спешнева, Петрашевского, Дурова и

Григорьева все ее члены были бедняки; оружия, за исключением носимого

свирепыми по виду черкесами и злосчастного с кремневым курком пистолета, который носил с собой постоянно излюбленный друг Петрашевского, Ханыков, у