Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

Дурова {23} можно было считать до некоторой степени революционером, то есть

человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия. Однако

между Петрашевским и Дуровым была существенная разница. Первый был

революционером по призванию; для него революция не была средством к

достижению каких бы то ни было определенных результатов, а целью; ему

нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции.

Наоборот, для Дурова революция, по-видимому, казалась средством не для

достижения определенных целей, а для сокрушения существующего порядка и

для личного достижения какого-нибудь выдающегося положения во вновь

возникшем. Для него это тем более было необходимо, что он уже разорвал свои

семейные и общественные связи рядом безнравственных поступков {24} и мог

ожидать реабилитации только от революционной деятельности, которую он начал

образованием особого кружка (дуровцев), нераздельного, но и не слившегося с

кружком Петрашевского. Известно, что, когда Дуров и Достоевский очутились на

каторге в одном "мертвом, доме", они оба пришли к заключению, что в их

141

убеждениях и идеалах нет ничего общего и что они могли попасть в одно место

заточения по фатальному недоразумению.

Из лиц, близких кружку Петрашевского (я повторяю - к кружку, потому

что организованного, хотя бы и тайного, общества в этом случае никогда не

было), не внесены были следственной комиссиею в группу осуждаемых еще двое

только потому, что они окончили свою жизнь как раз в то время, когда

следственная комиссия только что приступала к своим занятиям. Это были: Валериан Николаевич Майков, принимавший самое деятельное и талантливое

участие в издаваемом кружком Петрашевского словаре Кириллова и умерший

летом 1847 года от удара в купальне, и Виссарион Григорьевич Белинский

(скончавшийся весною 1848 г.), пользовавшийся высоким уважением во всех

кружках сороковых годов (где не пропущенные цензурою его сочинения читались

с такой жадностью, что член одного из кружков был даже присужден к смертной

казни за распространение письма Белинского к Гоголю {25}). Остальные же

посетители кружка ускользнули от внимания следствия только потому, что не

произносили никаких речей на собраниях, а в свои научные статьи и

литературные произведения не вводили ничего слишком тенденциозного или

антицензурного, кроме, может быть, Михаила Евграфовича Салтыкова, который, к своему счастию, попал под цензурно-административные преследования ранее

начала арестов и был сослан административным порядком в Вятку ранней весною

1848 года {26}.

Уже в конце апреля 1849 года быстро разнесся между нами слух об аресте

Петрашевского и многих лиц, его посещавших, об обыске их квартир, об

обвинении их в государственном преступлении. Мы в особенности были

огорчены арестом Спешнева, Достоевского, Плещеева и Кашкина, так же как и

некоторых лиц, впоследствии освобожденных, как, например, Беклемишева <...>, а также Владимира Милютина, при обыске квартиры которого была взята

секретная записка, представлявшая отчет министру государственных имуществ, графу Киселеву, А. П. Заблоцкого-Десятовского по секретной командировке для

исследования отношений помещиков к крепостным в разных частях России.

Записка эта была первым весьма смелым обвинительным актом против

крепостного права в России, и чтение ее произвело сильное впечатление в

кружках, стремившихся к освобождению крестьян. Из Милютиных только один

Владимир часто посещал кружок Петрашевского. Братья его, будучи родными

племянниками графа Киселева, очень опасались, чтобы нахождение в кружке

Петрашевского записки Заблоцкого не послужило к аресту многих лиц, тем более

что записка эта не была известна императору Николаю I, которому Киселев не

решился представить ее, так как заметил в государе с 1848 года сильное

охлаждение стремлений освободить крестьян из крепостной зависимости. На

семейном совете Милютиных решено было постараться получить как-нибудь

записку обратно, для того чтобы она не попала в руки следственной комиссии.

Поручение это было возложено на самого осторожного и осмотрительного из

семейства, Дмитрия Алексеевича (впоследствии графа и фельдмаршала).

Милютин, бывший тогда полковником Главного штаба, отправился к очень

уважавшему графа Киселева князю Александру Федоровичу Голицыну, бывшему

142

статс-секретарем комиссии принятия прошений и назначенному самим государем

членом следственной комиссии. К счастью, князь Александр Федорович был

страстный любитель редких манускриптов. На предложенный Д. А. Милютиным

в самой деликатной форме вопрос о том, не встретился ли князю в делах

следственной комиссии манускрипт записки Заблоцкого о положении в разных

губерниях России крепостных крестьян, кн. А. Ф. Голицын не ответил ни слова, но пригласил Милютина в свою спальню и, открыв потайной шкаф, показал ему

лежавший в одном из ящиков шкафа манускрипт со словами: "Читал я один. Пока

я жив - никуда отсюда не выйдет". <...>

Через месяц (в декабре 1849 г.) потрясающее впечатление произвел на

меня суровый приговор, постигший всех лиц, окончательно осужденных судною

комиссией. Все они одинаково были приговорены к смертной казни и выведены

22 декабря 1849 года {27} на эшафот, устроенный на Семеновском плацу. <...> Передо мною, естественно, возник вопрос: в чем же, собственно, состояло

преступление самых крайних из людей сороковых годов, принадлежавших к

посещаемым нами кружкам, и в чем состояло их различие от всех остальных, не

судившихся и не осужденных?

Живо вспоминаю, с каким наслаждением стремились мы к облегченному

нам основательным знанием европейских языков чтению произведений