Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1

уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что все

остальное придет очень скоро само собой. Оживленный надеждой на лучшее

будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с

молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня

еще две недели, уехал в Семипалатинск. <...>

Выехал я из Омска 21 апреля <1857 года> вечером на почтовых. <...> 26 апреля к вечеру я уже доехал до Семипалатинска на колесах. В

Семипалатинске я увидел Достоевского в самом лучшем настроении: надежды на

полную амнистию и возвращение ему гражданских прав были уже несомненны; тяготила его еще только необеспеченность его материального положения.

Д. Д. АХШАРУМОВ

Дмитрий Дмитриевич Ахшарумов (1823-1910) - петрашевец, член кружка

Кашкина, последователь Фурье. Пятницы Петрашевского стал посещать с весны

1848 года. 7 апреля 1849 года произнес яркую речь на обеде петрашевцев в память

Фурье. Основной ее тезис: "Так как порядок установленный противоречит

главному, основному назначенью человеческой жизни <...>, то он непременно

рано или поздно прекратится и вместо него будет новый - новый, новый и новый

<...>. И рухнет и развалится все это дряхлое, громадное, вековое здание, и многих

задавит оно при разрушенье и из нас, но жизнь оживет, и люди будут жить богато, раздольно и весело!" (Дело петрашевцев, III, 110).

На первой странице "Записной книжки" 1848 года, взятой у Ахшарумова

во время ареста, имеется запись, представляющая, вероятно, перечень предметов, о которых нужно писать: "О невозможности улучшения человечества до сего

принятыми средствами - религиею и ею предписываемыми правилами,

проповедями священников, устройством суда и законов - и о крайней

необходимости изменить все, переделать во всех основаниях общество - всю

нашу глупую, бестолковую и пустую жизнь. О уничтожении семейной жизни в

таком виде, как она теперь, удаленном, отчуждающем себя от всех прочих

людей", "труда в таком виде, как он теперь, или взаимного пожирания",

"собственности", "государства никуда не годного с его министрами и царями и их

вечной безрассудной бесполезной политикой", "законов, войны, войска", "городов

и столиц, в которых люди тяготятся и не перестают страдать и проводят жизнь в

одних мученьях и умирают в отвратительных болезнях" (Дело петрашевцев, III, 89-90),

Эти взгляды Ахшарумова характерны вообще для членов кружка

Кашкина; Ханыкова, И. М. Дебу и других студентов университета, которые под

147

влиянием лекций профессора Порошина стали заниматься экономическими и

общественными вопросами, изучали сочинения Луи Блана, Фурье, Прудона,

книгу Л, Штейна о социализме во Франции. По свидетельству следственной

комиссии, в кружке Кашкина было "гораздо более стройности и единомыслия, чем в кружке Петрашевского". Некоторые из его членов е беззаветным

энтузиазмом "предались социальным утопиям в смысле науки; некоторые желали

применить их к быту России, другие же помышляли уже и о возможно скорейшем

приведении их в действие" и читали на собраниях речи, далеко опередившие все

речи и все разговоры на собраниях у Петрашевского ("Петрашевцы". Сб.

материалов под ред. П. Г. Щеголева. т. Ill, М.-Л.. 1928, стр. 9, 282).

23 апреля 1849 года Ахшарумов был арестован, осужден и вместе с

другими петрашевцами приговорен к смертной казни, замененной арестантскими

ротами и ссылкой. По возвращении из ссылки окончил Медико-хирургическую

академию, стал доктором медицины, занимался научно-врачебной деятельностью

на Украине.

ИЗ КНИГИ "ИЗ МОИХ ВОСПОМИНАНИЙ (1849-1851 гг.)"

Декабрь месяц был совершенно бесцветен и не был прерываем никакими

новыми освежающими или отягчающими впечатлениями. Все выгоды, какие

можно было извлечь из новой местности моего помещения, были уже исчерпаны

мною, более нельзя было выдумать, и оставалось ожидать пришествия чего-либо

снаружи, извне в мою тюремную гробницу, где я пропадал с тоски и терял, казалось мне, мои последние жизненные силы. И теперь, когда я вспоминаю это

ужасное мое положение, и теперь, по прошествии стольких лет, кажется мне, что

без тяжелого повреждения или увечья на всю жизнь в моем "мозговом органе я не

мог бы долее выносить одиночного заключения, а между тем известно же, что

многие и прежде и после меня выносили еще и дольшие таковые же.

Переносчивость у людей, конечно, различна; вообще здоровый человек живуч, и

жизнь нас убеждает нередко, что мы на самом деле можем перенести гораздо

более, чем полагаем. Сидение мое перешло уже на восьмой месяц, томление и

упадок духа были чрезвычайные, занятия не шли вовсе, я не мог более оживлять

себя ничем; перестал говорить сам с собою, как-то машинально двигался по

комнате или лежал на кровати в апатии. По временам являлись приступы тоски

невыносимые, и чаще и дольше прежнего сидел я на полу. Сон был тревожный, сновидения все в том же печальном кругу и с кошмарами. Так дожито было до 22

декабря 1849 года. В этот день, как во все прочие дни, проведя ночь беспокойно, до света, часов в шесть, я поднялся с постели и, по установившемуся уже давно

разумному обычаю, инстинктивно направился к окну, стал на подоконник,

отворил фортку, дышал свежим воздухом, а вместе с тем и воспринимал

впечатления погоды нового дня. И в этот день я был в таком же упадке духа, как и

во все прочие дни.

Было еще темно, на колокольне Петропавловского собора прозвучали

переливы колоколов и за ними бой часов, возвестивший половину седьмого.

148

Вскоре разглядел я, что земля покрыта была новым выпавшим снегом.