Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

Заговорили опять о Пушкинских праздниках, о Пушкине.

Достоевский оживился несказанно.

– Мы пигмеи перед Пушкиным, нет уж между нами такого гения!
–

восклицал он.
– Что за красота, что за сила в его фантазии! Недавно перечитал я

его "Пиковую даму". Вот фантазия. Мне самому хочется написать

фантастический рассказ. У меня образы готовы. Надо только кончить "Братьев

Карамазовых". Очень затянулись они.

– Федор Михайлович, - подхватил Юрьев, - если напишете что-нибудь, то

обещайте это "Русской мысли", прошу вас об этом.

– Ах, господи, ведь я сам буду издавать "Дневник писателя" с нового года, Сергей Андреевич. Как же мне быть! Право, не знаю. Впрочем, у меня материала

много, много для "Дневника писателя". Об одном Пушкине не наговоришься.

Обещаю вам, если напишу; непременно же написать не обещаю.

Юрьев приставал, чтобы Федор Михайлович дал честное слово. Тот

трепал только его по руке и повторял:

– Ведь уж сказал и сдержу: пусть Марья Александровна будет свидетелем.

Я улыбнулась и взглянула ему в глаза. Массивный растрепанный Юрьев

казался мне таким незначительным рядом с этим маленьким, тщедушным

человечком, великая душа которого то горела огнем в его глазах, то озаряла

кроткой веселостью его бледное, изможденное лицо. Мне все хотелось сказать, что он пророк, а не Пушкин.

Юрьев все не знал, в какой тон попасть. Ему, очевидно, неловко было

перед Достоевским. В разговоре объяснилось, что Юрьев обедал в этот день у нас, между тем как Достоевский должен был обедать у него. Он ездил на 4-ую

Мещанскую и не застал Юрьева, говорил, что устал и потерял время. Юрьев,

конечно, стал извиняться, припоминал, путал, но Федор Михайлович объявил, что

это ничего не значит, не нарочно же "убежал" Юрьев от него.

– Не могу не любить этого человека, - говорил он.
– На депутатском обеде

ведь совсем рассердился на него. Если бы вы слышали, Марья Александровна, как

он унижал Россию перед Францией {4}. Французы должное оказали великому

русскому поэту, а мы удивляемся этому, носимся и чуть ли не делаем героем дня

французского депутата. Я, знаете, даже отвернулся от него во время обеда; сказал, что не хочу быть знакомым с ним.

– Вы всё за фалды меня дергали, - вставил Юрьев,

– Я хотел вас остановить, но вы не обращали внимания.

– Я очень сердит был, а после обеда не мог, пошел к нему и помирился. Не

понимает он, что он делает, - Тут оба обнялись и поцеловались.

Какая-то газета лежала на диване. Достоевский вдруг схватил ее и прочел

скабрезный случай в одном из шато-де-флер под Москвой. Я не помню, что

именно там случилось, но Достоевский весь дрожал от негодования. Он

возмущался, что не пишут об этом, не бьют в колокола, что позволяют такие

представления на сцене,

244

– Ведь туда и гимназистик забредет, и проезжий отец с дочерью пойдет.

Ведь их души там марают, и, может быть, тут именно падет семя будущего зла.

Главное, целомудрие оскверняется, похищается. Вся надежда наша - это

молодежь, это подрастающие детки. Мы надеемся, что они будут лучше нас, и мы

сами виноваты, никто более, если это будет не так.
– Он весь заходил и затрепетал

и удивлялся индифферентизму общества.

Пробило одиннадцать часов. Юрьев поднялся, а Достоевский стал

старческим капризным голосом причитывать, что ему укладываться нужно в

дорогу. Юрьев предложил свои услуги: он все ему уложит, только Достоевский не

трудился бы. Но услуги эти были отклонены улыбкой, которая говорила: "Никто

никогда мне не укладывает. Я всегда сам. Я люблю знать, где что лежит. У меня

эта привычка еще с каторги, где за каждую вещь должен был отчет давать, так как

они казенные". Я чувствовала, что и мне пора, но мне не хотелось идти вместе с

Юрьевым, хотя и встала. Юрьев обнимал Достоевского, говорил о свидании,

напомнил о фантастическом рассказе. Тут снова встрепенулся Достоевский.

Точно в лихорадке, с блеском в глазах, он стал говорить о "Пиковой даме"

Пушкина. Тонким анализом проследил он все движения души Германна, все его

мучения, все его надежды и, наконец, страшное, внезапное поражение, как будто

он сам был тот Германн {5}. Рука Достоевского лежала в руке у Юрьева, но

говорил он все время, обращаясь ко мне. Мне казалось, что я в том обществе, что

предо мной Германн, меня самое била нервная лихорадка, и я сама стала

испытывать все ощущения Германна, следя за Достоевским. Он спросил меня,

читала ли я "Пиковую даму". Я сказала, что читала ее, когда мне было семнадцать

лет, а после никогда не приходилось.

– Прочитайте ее, как только приедете домой. Вы увидите, что это.

Напишите мне ваши впечатления. Я буду в Старой Руссе до половины сентября, а

потом поеду в Петербург. Нам далеко до Пушкина. Пигмеи мы, пигмеи мы.

Юрьев простился окончательно и ушел. После этого и я стала собираться.

– Кланяйтесь Льву Ивановичу и извините меня, что я не был у него

проститься. Ведь я знаю, он сегодня спал до одиннадцати часов, отдохнул. А я, после вчерашнего дня, всю ночь не спал, сердце все билось, не давало спать, дыхание было несвободное. А вас очень, очень благодарю, что приехали ко мне.

Он говорил это все так сердечно, так ласково. Я сказала ему, что считаю

себя счастливой, имев случай не только видеть, но слышать его, беседовать с ним, что давно мечтала о том.

– Дай вам бог всего лучшего. До свидания, - сказал он, и я ушла

счастливая, твердо надеясь, что увижу его опять.

Я ничего уж не могла более говорить от волнения... Не помню, как вышла,

как села на извозчика, как завезла Юрьева, который стоял на тротуаре и просил

меня завезти его к Гилярову-Платонову.