Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

в Москве и мне лично известный Иван Сергеевич Аксаков. Популярность его в

Москве была громадная, особенно после его недавней речи о Берлинском

конгрессе в Славянском обществе {4}. <...>

Вслед за Аксаковым сидел, углубившись в чтение каких-то листков,

будущий герой настоящего собрания - чего еще никто не знал, - Федор

Михайлович Достоевский; он имел вид усталый и болезненный.

Я близко видел его накануне; он заезжал к моему отцу по поводу

печатавшейся тогда в "Русском вестнике" последней части "Карамазовых". Отец

мой - тогда профессор Московского университета (1854-1882) - был в то же время

редактором (с 1864 по 1882 - до переезда в Петербург) "Русского вестника", издаваемого М. Н. Катковым, в котором были напечатаны почти все главнейшие

произведения Достоевского ("Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы",

"Братья Карамазовы"). Помню, как, уходя, Достоевский как-то торопливо говорил

отцу, его провожавшему: "Мне надо скорее к себе в Лоскутную (второстепенная

гостиница в Москве), надо еще позаняться; я завтра читаю".

До этого я видел Достоевского зимою 1880 года. Он приезжал из

Петербурга и у нас обедал. С Достоевским обедали: Б. М. Маркевич - тоже из

Петербурга, автор светских романов "Четверть века назад", "Перелом" и др., 249

которыми зачитывались в Москве, - внешне полная противоположность

Достоевскому, человек необыкновенно изящной внешности и утонченного

обращения; П. И. Мельников (Андрей Печерский), М. Н. Катков, К. Н. Леонтьев и

кто-то из профессоров. За обедом Достоевский говорил мало и неохотно. Мы с

"энтузиастом", с конца стола, где сидели в полном и вынужденном безмолвии, все

время наблюдали за ним. Но он оживился, когда заговорили о "Братьях

Карамазовых", которые тогда печатались. Маркевич, говоривший очень

интересно и красиво, постоянно вскидывал лорнет и, обводя им

присутствовавших, чрезвычайно тактично рассказывал о том громадном

впечатлении, которое произвела в петербургских сферах поэма "Великий

Инквизитор", как в светских, так и в духовных. Многое из обмена мыслей по

этому поводу я тогда не понял. Говорили главным образом Катков и сам

Достоевский, но припоминаю, что из разговора, насколько я понял, выяснилось, что сперва, в рукописи у Достоевского, все то, что говорит Великий Инквизитор о

чуде, тайне и авторитете, могло быть отнесено вообще к христианству, но Катков

убедил Достоевского переделать несколько фраз и, между прочим, вставить

фразу: "Мы взяли Рим и меч кесаря"; таким образом, не было сомнения, что дело

идет исключительно о католичестве. При этом, помню, при обмене мнений

Достоевский отстаивал в принципе правильность основной идеи Великого

Инквизитора, относящейся одинаково ко всем христианским исповедованиям,

относительно- практической необходимости приспособить высокие истины

Евангелия к разумению и духовным потребностям обыденных людей...

Я очень сожалею, что тогда я еще не имел обыкновения записывать то,

что меня поражало, и теперь вынужден приводить на память не вполне даже мной

тогда понятый, столь исключительный по интересу разговор. Но общий смысл его

я помню ясно.

На описываемом собрании читавший листки свои Достоевский казался

очень угрюмым и озабоченным. Вспоминаю еще подробность, небезынтересную

для последующего. В Москве, даже в зале, много говорили о невозможных

отношениях между Достоевским и Тургеневым, так как Тургенев не мог простить

Достоевскому, что тот его так зло осмеял в "Бесах" (Кармазинов). Распорядители

были в отчаянии, и Д. В. Григоровичу специально поручено было следить, чтобы

они не встречались {5}. На рауте, в думе, вышел такой случай. Григорович, ведя

Тургенева под руку, вошел в гостиную, где мрачно стоял Достоевский.

Достоевский сейчас же обернулся и стал смотреть в окно. Григорович засуетился

и стал тянуть Тургенева в другую комнату, говоря: "Пойдем, я покажу тебе здесь

одну замечательную статую".
– "Ну, если это такая же, как эта, - ответил Тургенев, указывая на Достоевского, - то, пожалуйста, уволь".

За Достоевским сидел веселый и улыбающийся, с чисто русским лицом,

окладистою бородою, с виду совершенный купец-тысячник из-за Волги, Павел

Иванович Мельников, под псевдонимом Андрея Печерского написавший свои

замечательные, недостаточно оцененные, красочные бытовые романы "В лесах",

"На горах", "За Волгой". Далее сидел целый ряд лиц: А. А. Краевский - издатель

"Голоса", приехавший с какими-то полномочиями от русской прессы и не

проронивший ни слова во время всех торжеств (его прозвали в Москве

250

"Каменным гостем Пушкинских торжеств"); тут же сидел М. М. Стасюлевич, издатель "Вестника Европы" (куда из "Русского вестника" перешел Тургенев), и

начинавший входить в силу в литературном мире А. С. Суворин, издатель

"Нового времени". "Энтузиаст" продолжал перечислять имена, но как-то менее

уверенно и даже робко. "Вот поэт Минаев, - говорил он, - или, скорее, это

драматург Аверкиев". <...> Скептик, овладев положением, стал объяснять, что

блестит своим отсутствием граф Лев Толстой. Он "опростился" и сидит в Ясной

Поляне. Ему три раза посылали приглашение, но он ответил, что считает за

величайший грех всякое торжество. "Нет также Каткова", - заметил кто-то. "Ну, этот сказался больным из-за политики, - сказал решительно скептик, - а Щедрин, -

добавил он, - лечится за границей на теплых водах..." {6}

Все рассуждения были прерваны звонком председателя; был ровно час

дня, и он объявил заседание открытым. Все на эстраде заняли свои места, и С. А.

Юрьев сказал несколько слов о необыкновенном сегодняшнем составе совета

общества; почти все без исключения почетные члены общества откликнулись на

приглашение {7}.

Затем на кафедру вошел А. Н. Плещеев, видный, красивый, несмотря на

свои годы, с виду совершенный боярин XVI столетия. Невольно вспоминались